Вальга думал, что родичи не захотят отпустить Правену – видано ли дело, молодой женщине ехать в такую даль! – но никто не возразил. Предслава, когда заходила покормить детей, все время рыдала, и младшие дети принимались вопить вслед за ней, еще не понимая, что случилось. Предславе сейчас было несколько за тридцать; после всех родов располневшая, румяная, красивая женщина, она искренне предавалась печали по Улебу, но печаль эта не шла ей, как темная туча к щедрому летнему дню, и плач ее был сродни грибному дождю, когда крупные капли сверкают в солнечных лучах. Зато Вальга утешил ее, рассказав о Малфе, ее старшей дочери. Малфа два года назад была увезена погостить к Сванхейд, да так и не вернулась.

Услышав о желании Правены ехать в Хольмгард, Предслава шмыгнула носом, но лицо ее приняло деловитое выражение.

– Кто же с ней поедет? Ты же не привезешь ее назад?

– Я нет, ну… Бер Тороддович привезет. Это внук Сванхейд…

– Мы его знаем, он здесь был – он Малфу от нас увез. Да так и не привез назад. И эту тоже не привезет! Отец, может, ты? – Предслава посмотрела на мужа. – С сеном, конечно, не закончили еще, но мы уж сами как-то…

Лицо ее снова сморщилось: при мысли о сенокосе она вспомнила Улеба – никогда он больше не выйдет на луг, – и с трудом сдержала желание запричитать. Без тела, без могилы, вовремя не узнав о несчастье, ближайшие родичи могли лишь отметить более отдаленные сроки поминания. Да и плакать после погребения уже нельзя, чтобы покойник на том свете не ходил весь мокрый, но ведь они не узнали вовремя, как же совсем не поплакать?

– Что же его там погребли-то… – пробормотала Предслава. – Мать здесь, жена здесь, а положили невесть где…

– Там вся родня его по отцу, – напомнил Вальга. – Раз он Ингваров сын, а там и Олав, дед его, и все…

– Все беды его оттого, что он – Ингваров сын! – с досадой сказал Алдан. – Жил бы, не тужил… Поеду я. Посмотрю, что там нынче как…

Алдан всем сердцем сожалел об Улебе, хоть внешне это в нем не проявлялось. В глазах его поселилось беспокойство. Убийство одного Ингварова сына людьми другого означало раздор в княжеском роду, который едва ли обойдется без последствий. А у Алдана имелось семеро детей, через мать принадлежавших к этому роду, и пусть пока они были еще малы, последствия раздора могли сказаться в неизвестном будущем. Алдан, человек опытный и с разными опасностями знакомый не понаслышке, не мог предоставить эти дела самим себе.

Уту Вальга увидел после приезда еще только один раз, на заре перед отъездом. Она лежала в постели, осунувшаяся и сама похожая на покойницу; внезапная смерть любимого сына подкосила и высушила ее так, что даже плакать у нее не было сил, лишь тихие слезы струились одна за другой из уголков глаз и падали на подушку. Из семерых детей при ней оставался только Улеб – старшие дочери еще в Киеве успели выйти замуж, да и двоих младших, Витиславу и Свена, отец забрал туда к себе. Только Улебу нельзя было в Киев, но Уту утешало то, что она нужна самому несчастливому и самому любимому из своих детей. И вот его нет на свете, и жизнь ее разом опустела до самого донышка.

– Несчастливый он был… – прошептала Ута, когда Вальга наклонился, чтобы ее поцеловать. – В горе был зачат, в тревоге рожден. Свенельдич – удачливый, он его в сыновья взял, я думала, поделится счастьем… Да, видно, и его счастья мало. Все моя вина.

– Да ладно, матушка, ты-то в чем виновата! – Вальга сжал ее руку, и эта маленькая кисть показалась ему тонкой и легкой, как птичья лапка.

– Это все от Буры-бабы. Я за ее смерть наказанье приняла. Ее хлеб ела… без посвящения, без позволения. И сейчас вижу ту голову мертвую, а в глазах огонечки горят. Смотрит на меня теми огонечками и усмехается… Свенельдич ведь убил… того Князя-Медведя, старого. Да с него что с гуся вода. Они ушли, я осталась, – бормотала Ута, мимо Вальги глядя куда-то в темноту давно ушедших лет. – Одна за всех. Проклятье на сына моего пало. Так вот хочешь как лучше… а где счастье тебе, где горе – не угадать… Да и Эльге… Это все оно – Буры-бабы проклятье! – Ута огляделась в поисках Правены и даже протянула к ней руку, показывая, что эта тайна предназначена ей. – Бура-баба Эльге предсказала: один сын будет. Да она не хотела, чтобы сын у нее от Князя-Медведя родился и в глухом лесу жизнь провел. Хотела ему другой доли, славной. У нее не Святша должен был родиться, а другой – «медвежий сын». Она убежала, за Ингвара вышла, вырвала у судьбы другой доли, и себе, и чаду. Княжьего сына родила. Да только судьба и в Киеве догнала. Святша у нее один сын, да князем над людьми быть у него не выходит. Повадка у него лесная, волчья. Нави он был назначен, в Навь его и тянет…

Вальга не знал, что ответить на эти речи, похожие на бред и внушающие жуть. Кто в чем был виноват чуть не тридцать лет назад, он понимал смутно, но знал: когда у матери гибнет сын в расцвете лет, ей вся жизнь представляется тропой к этому несчастью, и кажется, что мостила она эту дорогу собственными руками. Там не додумала, здесь не доглядела, там не подсказала… с рождения чадо счастьем-долей наделить не сумела.

– Пусть она едет, – шепнула Ута, когда Вальга уже хотел отойти. – За дитем я пригляжу…

Даже в горе по сыну Ута не забывала, что у нее на руках внук. И если что-то могло вытянуть ее со дна этого горя, то только забота о новом молодом существе, нуждавшемся в ней.

В путь пустились на другой день на заре. Алдан рассудил, что Правена не способна будет целыми днями не слезать с седла, и решил взять лодью. Вальга ехал с ними, а двое его оружников должны были идти берегом и вести его лошадь. Он и сам был рад, что не пришлось задерживаться. Любопытно было, что там в Хольмгарде, есть ли новые вести? Может, убийц уже поймали…

Месяц все видел… да если бы мог сказать. Когда убийство совершалось, месяц был тонкий, молодой; теперь луна располнела, только краешек еще расплывался, как у подтаявшей белой льдинки. Ее Дедич собирался просить о помощи – сама промолчит, так хоть приведет тех, кто скажет.

Посреди поляны возле ив горел костерок из сучьев орешника – требовался не огонь, а угли. Еще не стемнело, хотя солнце уже село за Волховом, близкая летняя ночь выстраивала стену из плотных темных облаков над небесной рекой багряно-золотого света. Самые короткие ночи миновали, но и долгие еще не пришли.

Оправленной в серебро «громовой стрелкой», которую обыкновенно носил на шее, Дедич очертил круг с костром в середине. Вдоль круга, с внутренней стороны, были разложены девять пучков велесовой травы[7] с крупными синими цветами. Велес-траву собрала и связала Малфа. Зря он велел именно ей собрать цветы. Теперь, глядя на них, он снова видел перед собой Малфу – в белом платье, прижимающей к пышной груди большой пучок синих цветов, с длинной русой косой и с печальным гордым лицом… Голубые ее глаза от соседства с цветами тоже казались синими, как вода Волхова под ясным небом. Пока он сегодня был у Сванхейд, Малфа молчала и прямо не смотрела на него, но, когда он смотрел на кого-то другого, то чувствовал на себе ее внимательный, выжидающий взгляд. При мысли о Малфе в душе вскипали тоска и ярость. Прах бы побрал этого Святослава, бес ему в живот! Чего в Киеве не сиделось! Зачем вздумалось рассказывать о ребенке, который своим рождением и его позорил не меньше, чем Малфу, – о котором Святослав несколько лет знать не хотел. В глубине души Дедич знал, что не откажется от Малфы, но требовалось время на то, чтобы пережить стыд и досаду этого открытия.

Отгоняя ненужные мысли, Дедич сел у костра на землю, вынул гусли из берестяного короба, положил на колени и заиграл. Медленный, задумчивый, однообразный перезвон золотых струн полетел над берегом, над водой, постепенно поднимаясь к небу и выманивая ленивую располневшую луну. Слушал Волхов, привычный к этой гудьбе, слушали ивы, задумчиво макая ветки в воду, слушали, должно быть, русалки, прячась в камыше. Дедич с отрочества привык играть для богов и теперь без малейшего затруднения слился духом с перезвоном струн, с прядями ветра, с запахом речной воды, с шелестом ив и осоки. С двенадцати лет его, сына знатнейшего словенского рода, отдали на выучку в Перынь; с тех пор прошло лет двадцать, и все эти годы Дедич ощущал в себе двух разных людей. Первый был просто человек, мужчина, который когда-то женился, имел детей, две зимы назад овдовел и с первой встречи тайком положил глаз на правнучку старой Свандры, привезенную к бабке из Пскова. Вторым в нем был волхв, открытый богам настолько, что сам Волховский Змей мог вдохнуть свой дух в его тело. О Малфе думал первый, но, играя, он быстро превратился во второго, и теперь внутренний слух его, следуя за перезвоном струн, разливался до самого небокрая.