Ночь наползала постепенно, просачивалась из-под земли. Время от времени Дедич подкидывал сучьев в костерок, чтобы совсем не затух, и по его пламени видел, насколько сгустилась тьма. Но вот последние багряные полосы утонули в синеве, луна неспешно вылезла на небо.
Прервав игру, Дедич подтянул к себе пару кожаных мешочков и бросил на угли сушеных зелий: бешеной травы, болиголова, красавки. Переместился так, чтобы ветром на него не несло ядовитый дым. Снял берестяные крышки и разложил перед костром угощения: блины в большой деревянной миске, кашу и кисель в горшках. В одной кринке было молоко, в другой – пиво. Вылив понемногу того и другого на землю, Дедич снова заиграл тихонько и стал приговаривать:
– Месяц молодой, рог золотой! Ты живешь высоко, видишь далеко. Стань мне в помощь! Слава тебе, князь-месяц Владими́р! Князь мудро́й, рог золотой! Бывал ли ты на том свете, видал ли ты мертвых? Видал ли ты мо́лодцев сих: Игмора, Гримкелева сына, да брата его Добровоя, да брата его Грима? Градимира, Векожитова сына? Девяту, Гостимилова сына. Красена да Агмунда, а чьи они сыны, ты сам весть! Коли видал, так вели им встать передо мной!
Еще немного поиграв, Дедич отложил гусли, взял из миски несколько блинов, разорвал их на куски и разбросал по поляне – там, где земля впитала и трава скрыла следы пролитой крови.
– Игмор, Гримкелев сын! – заунывно взывал он. – Добровой, Гримкелев сын! Грим, Гримкелев сын! Коли слышите меня – отзовитесь, придите блинов покушать на помин душ ваших! Градимир, Векожитов сын! Девята, Гостимилов сын! Коли слышите меня – зову вас каши покушать, на помин душ ваших! Красен да Агмунд, не знаю, как по батюшке! Коли слышите меня…
Черпая из горшка особой «мертвой ложкой» с медвежьей головой на черенке, Дедич разбросал по поляне кашу и кисель. Снова отлил наземь пива и молока. Опять сел и стал наигрывать тот напев, под который на поминках поют о дороге на тот свет – через леса дремучие, болота зыбучие, через калинов мост, через реку огненную. Играл, играл, рассеянным взором глядя во тьму…
Потом взор его заострился. В костре чуть тлели угли, злые травы источали дурманный дымок, поляну освещала лишь луна высоко в небе и ее же свет, отраженный Волховом. Прямо у черты, окружавшей костер, стояли два высоких сгустка темноты. Холодок пробежал по хребту – растворились ворота Нави, пахнуло оттуда глубинным холодом земли.
Это они. Какие-то двое духов откликнулись на его зов, прилетели к угощению. Дедич еще немного поиграл, выжидая, не придут ли другие.
– Кто вы такие? – заговорил он потом. – Как имена ваши?
Разглядеть лиц было невозможно, да он и не знал тех семерых убийц, что бесследно исчезли из княжьего стана, только от Люта затвердил их имена.
В ответ послышался не то вдох, не то стон.
– Отвечайте! – строго велел Дедич. – Как зоветесь?
– Голодно… – прогудело ему в ответ. – Холодно…
Сами голоса эти – глухие, унылые – холодили душу, будто чья-то мохнатая лапа с колючей жесткой шерстью касается хребта прямо под кожей.
– Вот вам еда – ешьте. Вот вам пиво – пейте. Вот вам князь-месяц, серебряные ножки, золотые рожки – грейтесь. Как имена ваши?
– Грим… Гримкелев сын…
– Агмунд… Сэвилев сын…
– Где собратья ваши?
– Не с нами… не с нами…
– Где погребены головы ваши?
– На востоке… на стороне восточной… в лесу дремучем… у болота зыбучего… нет нам ни поминанья, ни привета, ни утешенья…
Мрецы заволновались, задрожали, голоса их стали громче.
– Плохо погребены мы… не по ладу нас проводили, долей мертвой не наделили…
– Голодно, голодно!
Теперь Дедич начал различать их черты: ему они ничего не говорили, он не мог определить, где Грим, а где Агмунд, хотя один из мрецов казался помоложе; темные, исхудавшие лица с ввалившимися щеками у обоих покрывала седая щетина, веки были опущены. Вспыхнула сухая веточка на углях, и Дедичу бросились в глаза темные полосы на шеях обоих мертвецов: у одного это был черный след глубокой рубленой раны между шеей и плечом, а у другого такая же темная, неровная полоса окружала шею – ему срубили голову!
– Голодно, голодно! – полуразборчиво бормотали мрецы, напирая на невидимый круг, но не в силах перешагнуть черту.
Неодолимая сила тянула их к теплу костерка, к живому человеку с горячей кровью в жилах.
– Не покормили нас! Не напоили нас! Не оплакали! Не проводили! В чужой земле зарыли! Холодно, холодно!
Жалуясь на два голоса, мрецы боком двигались вдоль черты, черными руками шарили по воздуху, наощупь отыскивая лазейку туда, где сидел живой теплый человек. На белой одежде их виднелись огромные пятна; они казались черными, но Дедич понимал: это кровь смертельных ран. Он не испытывал особенного страха, но опустил руку на лежащий рядом посох: в навершии его с одной стороны была вырезана бородатая человеческая голова, а в другой – медвежья.
– Я принес вам питья и пищи, – сказал он. – Поданное ешьте, а иного не ищите. Где собратья ваши? Игмор, Гримкелев сын? Градимир, Векожитов сын? Где они?
– Не с нами… не с нами…
– Голодно! Съем, съем!
С диким воплем мрец бросился на невидимую преграду и ударился в нее всем телом, надеясь снести. Простой человек на месте Дедича наделал бы в порты, а то и вовсе замертво упал бы со страху. Но волхв лишь поднялся на ноги и уверенно заговорил:
– Месяц молодой, рог золотой! Было вас три брата на свете: один в ясном небе, один на сырой земле, один в синем море! И как вам троим вместе не сойтись, так пусть мрецы-упыри ко мне не подойдут, на всякий день, на всякий час, на полони, на новом месяце и на ветхом месяце! Тебе золотой венец, мне счастья и здоровья, а всему делу конец!
– Домой в Навь! – протяжно выкрикнул он и замахнулся на мрецов посохом. – Домой в Навь!
– Домой в Навь! – ответил ему из темноты неведомый голос, переходящий с высокого в низкий и обратно.
– Домой в Навь! – загомонили вверху, в воздухе, сразу множество птичьих голосов.
– Домой в Навь! – взвизгнул из гущи камыша женский голос.
Мрецы исчезли. Дедич опустил посох и перевел дух. Бросил на угли сухой прострел-травы и подождал, пока ее дым разгонит остатки дыхания Нави. Потом вылил в костер остатки пива и молока. Угли тихо прошипели и погасли…
* * *
После ночного гадания, ближе к закату, Дедич снова был в Хольмгарде. По пути от места убийства он сюда не заворачивал, и родичи Улеба до сих пор не знали, удалось ли ему что-то разведать. Народу собралось довольно много: не только родичи покойного, но и жители Хольмгарда, словенские старейшины с берегов Ильменя. В этом сказывалось не только уважение к Сванхейд, но былое желание видеть ее внука на месте князя, и Святослав, догадываясь об этом, оглядывал собрание довольно хмуро.
Самого князя киевского тоже встречали скорее настороженно, чем сердечно, хотя в почтении отказать ему не могли. С собой он привел только своего вуя, Асмунда, и Болву. Теперь, когда Стенкиль воевал за цесарево золото на греческих морях, а Игмор с братией исчез, Болва оказался чуть ли не ближайшим к князю человеком из молодых. Этой внезапной переменой в своем положении он был польщен и обрадован, но и несколько смущен.
– Я был Улебу свояком, – сказал он в ответ на взгляд Бера, ясно вопрошавший «а ты что здесь забыл?» – Если ты не знал. Моя жена – старшая сестра его жены.
Божечки, а ведь там, в Пскове, еще есть жена… Теперь она уже знает – Вальга, Асмундов сын, должно быть, доехал дня за три. Бер невольно передернул плечами, вообразив, что обязанность рассказать о несчастье жене и матери Улеба досталась бы ему. Но Вальга – братанич Уте, она его хорошо знает, им будет легче говорить об этом.
Присутствие Святослава угнетало – все за столом, возглавляемым Сванхейд, были даже более подавлены и молчаливы, чем обычно бывает на поминках. Не исключая и самого князя: он выглядел напряженным, бросал взгляды исподлобья то на одного, то на другого, однако, обходя Малфу. Замкнутое лицо его скрывало и печаль, и досаду. Ему не хватало беглецов – тех самых, что были обвинены в убийстве и своим бегством это обвинение подтвердили. Он вырос с ними, с Игмором и Добровоем бился на первых в своей жизни деревянных мечах, они были с ним во всех превратностях, от первого похода на дреговичей, когда им с Игмором и Улебом было по тринадцать лет, до того странствия по приморским степям, когда его в Киеве сочли мертвым. И вот их больше не было рядом, а он толком не знал, кто из них жив, кто мертв. И что ему о них теперь думать. Если они и правда убили его брата… Но возненавидеть их он не мог, понимая: они пошли на это злое дело ради его, Святослава, блага.
