Редигер послушал своего помощника и с думской трибуны начал объяснять, что «в отношении командного состава за последние годы были приняты самые решительные меры к его улучшению», однако «при выборе на любую высшую должность приходится считаться с имеющимися кандидатами на такую должность» и «существенного улучшения состава начальствующих лиц можно достигнуть лишь постепенно». Таким образом, вольно или невольно, военный министр, во-первых, согласился с претензиями Гучкова к командующим округами, во-вторых, признал, что командный состав плох, но лучших начальников пока взять неоткуда. Именно так истолковал мысль Редигера лидер фракции правых Н. Е. Марков, заявивший с думской трибуны, что слова министра о недостатке подходящего материала для назначения хороших начальников оскорбительны для русской армии. Гучков, взявший слово следом, наоборот похвалил министра за мужество в признании имеющихся недостатков, чем окончательно погубил его репутацию в глазах царя [145, с. 278].

На следующий день, 24 февраля, Николай II недовольно сказал Редигеру, что Гучкову следовало бы дать резкий отпор. По слухам несколько генералов, возмущенных позицией военного министра в эти дни подали прошения об отставке [152, 1909, 12 марта]. Однако царь предпочёл уволить Редигера, к чему его подталкивал и великий князь Николай Николаевич, возненавидевший военного министра за потворство нападкам Гучкова, из-за которых великому князю в 1908 г. пришлось оставить пост председателя Совета государственной обороны. Но тут начался новый виток Боснийского кризиса, и это кадровое решение пришлось несколько отложить.

1 марта 1909 г. в австро-сербский конфликт вмешалась Германия. Она предложила такой способ его решения: Австро-Венгрия попросит у великих держав согласия на аннексию Боснии и Герцеговины. При этом Петербург должен был дать эту санкцию заранее. Для достоинства России как покровительницы Сербии это было унизительно.

Чтобы обсудить сложившуюся ситуацию, Николай II 6 марта созвал особое совещание высшего руководства в Царском селе. Свою исходную позицию он обозначил так: «если на нас не нападут, то мы драться не будем» [72, с. 187]. На том же стоял и Сухомлинов. Он, как начальник Главного управления Генерального штаба, регулярно получал донесения от военного агента во Франции графа Г. И. Ностица. Тот сообщал, что хотя во Франции многие сочувствуют сербскому делу, в тоже время довольна влиятельная группа политических и, особенно, финансовых деятелей масонов предпочла бы заключить соглашение с Германией для обоюдного провозглашения нейтральной политики в случае австро-русского конфликта [164, с. 188–189].

Без поддержки Франции ввязываться в вооруженный конфликт с Австро-Венгрией (а в перспективе и с Германией) было бы безумием. В тоже время нужно было предусмотреть и такой вариант, когда, несмотря на миролюбие России, ей всё-таки объявят войну. На совещании в Царском Селе 6 марта министр юстиции И. Г. Щегловитов спросил, в какой мере вооруженные силы способны защитить страну от вторжения в её пределы. Редигер в ответ категорически заявил, что русские войска «совершенно небоеспособны». Эти слова резанули слух государю, напомнив ему о неудачном выступлении Редигера в Государственной думе 23 февраля, где тот низко оценил командный состав армии, солидаризировавшись с Гучковым. Судьба министра была определена.

Тем более что против него, как уже говорилось выше, ополчился великий князь Николай Николаевич. «Как великий князь Николай Николаевич, так равно и генерал Поливанов, – писал В. А. Сухомлинов, – заручились известными думскими ораторами, рассчитывая этим путем проводить свои личные интересы, не считаясь с тем, будет ли таким экспериментом загажено их собственное гнездо, или нет. Подобная совместная игра этих сил привела к падению Редигера и моему назначению на его место как раз в ту минуту, когда генерал Поливанов сам надеялся стать военным министром, и когда Николай Николаевич прочил третьего кандидата – Н. И. Иванова» [172, с. 146].

Сведения Сухомлинова совпадают с информацией, имевшейся в распоряжении хорошо осведомленного князя М. М. Андроникова. По его мнению, главной причиной отставки военного министра стали усилия великого князя Николая Николаевича. Великий князь «спихнул» Редигера за согласие в 1908 г. «с мнением члена Государственной Думы Гучкова, который заявил, что великим князьям нужно сойти со сцены». В итоге на место Редигера «совершенно случайно» попал Сухомлинов [102, с. 397–398].

Впрочем, перевод Сухомлинова на пост военного министра, конечно довольно неожиданный для всех и, действительно, вызванный стечением ряда обстоятельств, всё же не был исключительно делом случая. Царь остановился на Сухомлинове, поскольку тот ему был известен лучше Поливанова и Иванова. В том числе своей надёжностью и личной преданностью. От него в сложившейся критической международной ситуации не приходилось ждать каких-либо сюрпризов. Свою логику Николай II объяснил своей матушке Марии Федоровне так: «Пришлось сменить военного министра Редигера за то, что он два раза в Думе не только не ответил против речи Гучкова, но согласился с ним и этим не защитил честь армии. Я взял на его место Сухомлинова, которого знаю уже 20 лет; надеюсь, что его выбор будет удачным» [72, с. 188].

О своем решении император сообщил Редигеру 10 марта 1909 г., сказав, что вследствие того, что произошло в Думе, министр потерял авторитет в армии и доверие царя. Впрочем, Николай II прибавил, что его личное отношение к Редигеру остаётся прежним, т. е. благожелательным. Император подошёл к министру, пожал ему руку и поблагодарил за службу.

Затем в кабинет был вызван Сухомлинов. Он должен был в присутствии военного министра делать доклад по одному из текущих вопросов. Как говорилось выше, в 1905 г. был введен порядок, согласно которому начальник Генерального штаба напрямую подчинялся царю и имел право единолично выходить со своими вопросами к монарху. Но Сухомлинов, будучи противником введенного реформой 1905 г. «двухголовия», с разрешения Николая II, добровольно подчинился военному министру. Владимир Александрович делал доклады императору только на глазах А. Ф. Редигера. Установившийся порядок не был нарушен и 10 марта.

Император, как обычно, выслушал начальника Генерального штаба, ни словом не обмолвившись о новом назначении, которое ему готовит. И только когда дверь за Редигером закрылась, Николай II объявил Сухомлинову о своём желании сделать его военным министром. Для Владимира Александровича это было полной неожиданностью. Генерал заявил, что он «дела не знает и у него не хватит сил». К тому же ему неприятно, что он выживает Редигера. На это Николай ответил, что по-прежнему ценит Редигера и в рескрипте на имя Сухомлинова будет сказано о необходимости продолжить работу, начатую его предшественником. Отказываться же от назначения Сухомлинов «не имеет права» [145, с. 280]. На другой день, 11 марта 1909 г., В. А. Сухомлинов официально занял пост военного министра.

Первыми об отставке Редигера узнали депутаты Государственной думы. Правые радовались. Они считали его уход своей победой, поскольку их лидер, Н. Е. Марков, за две недели до этого громогласно заявил, что военный министр оскорбил русскую армию своим утверждением о недостатке подходящего «материала» для назначения хороших военачальников. Кадеты тоже торжествовали, считая Сухомлинова «своим», – вспоминал помощник военного министра А. А. Поливанов [117, с. 63].

Симпатии конституционных демократов новый министр заслужил во время генерал-губернаторства в Киеве, где он, по воспоминаниям А. С. Лукомского, «любезничал и заигрывал с либеральными кругами (с общественностью)» [87, с. 174]. За это у киевских националистов Сухомлинов приобрёл репутацию «кадета» [12, с. 13]. Разумеется, в идейном плане генерал таковым не являлся. Выражавшая точку зрения конституционно-демократической партии газета «Русские ведомости» писала, что новый министр далеко стоит от политики и вообще «не представляет ничего яркого в политическом отношении» [152, 1909, 13 марта]. Но для конституционных демократов это, в данном случае, представлялось плюсом: для них нейтральный по взглядам сановник был предпочтительнее министра-реакционера. Поэтому на страницах кадетской печати поначалу проскальзывало скорее положительное, чем отрицательное отношение к Сухомлинову.