– Есть, наверное, смысл – при свечах?– Президент не терпел непонятного.

– Левиафан дикое укрощает силой! А Розанов любовью!

– Я помню, как ждал письма. – Вдруг сказал он.

– Я и сейчас жду.

– Чего именно?

– Не знаю…

Он жестко смотрел на меня.

А говорить, знает любой доцент, можно двумя способами: открывать файлы или открывать шлюзы.

Но шлюзы не открывались под жестким взглядом.

И надо сейчас посметь улыбнуться.

– Розанов говорил о письме! Всех ко всем. Придумал Кадм, сын финикийского царя. Трудное дело! – Туго раздвигались створы первого шлюза. – Требовалось внимательное наблюдение за движеньями языка, нёба, губ и дыхания. Чтоб каждой букве найти звук. Простая наружка! – Хотел я сказать, не сказал. – Но главное дать имена. Создать, ведь их нет в природе. Без речи нет памяти! – Томас Гоббс из открытой папки левиафанил моими словами. – Без способности речи не было бы государства, не было бы договоров, не было бы мира. Была бы сплошная война! Похожи люди на львов, медведей и волков.

– А на драконов?

– Не знаю.

– У меня скоро поездка в Китай. Со мной поедешь?

– К драконам?

Президент не любит, когда спрашивают.

И надо мне продолжать.

Первым творцом речи был Бог, который научил Адама, как поименовать тварей. Адаму надо прибавлять имена, чтоб использовать созданных! Соединять имена, чтоб быть понятым. И со временем столько слов накопилось, сколько нужно было Адаму. Хотя и не столько, сколько необходимо оратору или философу. В самом деле: из Священного писания нельзя вывести прямо или косвенно, что Адам знал названия всех фигур, чисел, мер, цветов, звуков и представлений. Еще меньше оснований считать, что он знал слова общее, утвердительное, отрицательное, желательное бытие, сущность, неопределенность и другие ничего не выражающие слова схоластов. Но весь язык, приобретенный и обогащенный Адамом и его потомством, был снова утрачен, когда строили Вавилонскую башню, Бог покарал каждого за мятеж забвением прежнего языка.

– А Советский Союз?

– Простите?

– Вавилонская башня?

Гоббс из открытого шлюза ничего не знал про советский народ – новую общность. И ничего не знал про соборность, силу, тербаты, террор. А слишком доверяющие книгам люди проводят время в порхании, не обращаясь к истокам.

– А в чем исток? – Президент прерывал на самом, казалось бы, ясном месте.

– Жизнь бесконечна… человек конечен. Исток философии, исток музыки! Письмо любовно по своей природе.

– А что дает любовь?

– Любовь дает бессмертие! – Открылась папка с диалогом Платона «Пир».

– А после демократии всегда приходит Тиран? – Президент знал не только этот диалог.

– Ад есть?

– Каждый носит его в себе.

– Жить без любви можно?

– Можно… безлюбовный ад!

– И что такое любовь? —

– То, наверное, чего больше нет?

И в его взгляде ни любопытства, ни желания понять, ни интереса ко мне. Он жил в каком-то странном прободении времени. И сейчас во мне отыскивал то, что видел и знал: Гоббс привел Левиафана и Бегемота, визжали свиньи с горящей щетиной, дико ревели от их визга боевые слоны, топтали своих и чужих, либералы на площадях революционной подделки напрягли голоса, глухо ворчали потревоженные губернские и уездные города, на площадях взвивались призывы, иногда постреливали. Открытие охоты на человека было не так, как в сезон на уток, целились в каждом дне, падали двуногие селезни и утицы, скулили полицейские псы, дымились стволы, пыж тлел на позеленевшей после дождя свежей отаве. Зерно согревалось в буртах, подорожала в очередной раз солярка, два новых полка истребителей пятого поколения встали на боевое дежурство.

Я так успел подумать – Президент был совсем рядом, так иногда кто-то великий бывает рядом в снах.

Но детали и жесты не складывались в слова.

И любовь, о которой я сказал, перемежая папки и шлюзы, осталась в строчках, иногда на целых страницах, но уже почти никогда во всей книге от начала и до конца. Только голый в пупырышках от ветра живот чудесной женщины, будто став органом без тела, мелкими шажками пробегал по Конногвардейскому бульвару, чтоб занять свое место на выставке в Манеже. Эта всепроникающая неопределенность повсюду вползала, как новый страх-террор, в это забвенье истока ныряли сотни странных непредсказуемых персонажей. Они верили оторвавшимся от истоков словам; – этих людей, говорил Гоббс, можно уподобить птицам, влетевшим через дымовую трубу и видящим себя запертыми в комнате; они порхают, привлекаемые обманчивым светом оконного стекла, не хватает ума сообразить, каким путем они влетели.

А мы сейчас по свободному от всех прочих машин проспекту – бронированный дизель глухо ревел в шестьсот лошадей.

И в паузе, когда я уже не знал, что сказать, окруженный казачий корпус ринулся в двухсотметровый коридор, с обеих сторон разрываемый пулеметами. Гниют в болотах седла, ржавеют стремена, к весне забелеют на возвышенных местах безглазые конские черепа. Маршал Ворошилов уехал из места боев неделю назад; – ему побоялись сказать, что голодная и почти без боеприпасов армия пропадает в болотах. Ударная армия ждала помощи, уже почти ни во что не веря. И недавний спаситель Москвы генерал Власов бредет в сторону Мясного бора – одно стекло из очков выпало, видит сразу две тропы: – одну ясную, другую плывущую; разные рукава шинели – один свой, другой с чужого оплывающего плеча. Даже тело походной женщины рядом в разных обличьях почти теперь ненужной обузой.

Кто доверяет словам?

Только в правильном употреблении имен и слов лежит первая польза речи, а в неправильном употреблении или отсутствии определения кроется первое злоупотребление, от которого все ложные и бессмысленные учения. И люди, черпающие знания не из собственных размышлений, а из книг, доверяясь авторитету, настолько ниже необразованных людей, насколько люди, обладающие истинным познанием, выше их.

Президент все знал, что я хотел сказать.

Машины впереди нас остановились.

Президент будет в своих делах.

А Советника отвезут в библиотеку Думы.

Мой телефон звякнул.

– В следующий раз выключайте! – Сказал мне человек из охраны.

– Слушаюсь!

Декарт, Ницше и Хайдеггер служили в армии. Русский философ-эмигрант Федор Степун написал книгу «Записки прапорщика-артиллериста» и про окрестности мысли: по-русски думают не так, как по-немецки или по-французски, – все дело в ландшафте.

Кто ни дня не стоял в строю, тот не переживал состояния силы. Но такой силе на смену уныние и тоска. Что я здесь делаю словно бы по чужой воле?

И кто-то во мне сейчас после неукротимой поездки вдруг снова вспомнил о железной мощи. Представлял себя в головной машине танковой дивизии, рвущей дороги, сносящей на пути все, корежащей рельсы. И человек в командирском танке, равнодушно глядя вперед сквозь триплекс, понимал, что именно этого ждал всю жизнь.

В машине, когда везли в библиотеку, я взглянул на телефон.

Пришли хорошие деньги.

У кого совсем-совсем вдруг не станет, обращайтесь по очереди – у меня личный кремлевский гонорар.

Можно даже не возвращать.

Жизнь живого существа определяют три силы: пища, враги и паразиты.

И не прав академик Шмальгаузен только в отношении к людям – человек определяет себя в потенции – единственное существо, чья жизнь болезненно и неуязвимо привязана к счастью. Но и счастье неопределимо – приблизиться можно только апофатически.

Счастье – это когда нет несчастья.

Даже в натюрморте мертвые вещи заново оживут. Нужно остаться при самом простом факте, сказал же средний брат Карамазов, что ничего не понимает и понимать не желает. Ведь если бы захотел понимать, тотчас бы изменил факту, а он хотел оставаться при факте.

Бормотанье мое не удивляло девушку из библиотеки. Только в старых библиотекаршах есть тихое внимание и мудрость. А тут улыбалась ясная молодая особа, в читальном зале с утра я был один.