А Розанов-литератор все жалуется литературе на литературу.
России – жалуется на Россию.
Жизни жалуется на жизнь.
Одно проявление смещает другим, полагая, что есть подлинное существование. Оно до конца не определено, но с ним можно иметь дело посредством ума. Жалуется на литературу, ее вовсе не отрицая. Противно что-то одно, а не вся литература, она же противна тогда, когда сливается недостойно с этим одним.
Не надо никому навсегда доверять. Может, Президент, сейчас в библиотеке я подумал, – монах в миру? Аскеза, воздержание, внимание к плоти – откровение только в молитве, доверие только к святому, одиночество среди всех.
Президент это знает, он на службе.
И Француз на службе, и Американец, и Немка умело правит, хоть боится собак.
Но они пришли и уйдут, придут другие. И мозоли кровавые давно сошли – звезда в навершье креста на могилке красного пахаря. Немощь там, где нет кровности и силы. И хорошо бы не любить одну женщину, чтоб не впасть в соблазн, чтоб не было удержания, но всегда хочется любить беззаветно.
Быть с одной, а словно бы обладать всеми.
А помимо объятий с кем быть?
Тогда нужно считать, что женщина просто природа – нужна для существования. В ней нельзя оставаться – невыносимое удержание. И чем жить? Не мелкими же делами, в них все становится мелким.
Тут снова в библиотеку Розанов: выше русской литературы, вот именно в этих мелких ее течениях, в течениях незаметных, может, не было ничего во всей всемирной литературе – по служению народу и человеку. Одно служение, одно бескорыстное, одно – самоотверженное. Человек письма может представать как страдательное существо.
Так и человек власти?
Не о себе, отвечает за всех нас.
А и в самом деле – толпа мучеников христианства, выведенных в цирк на сражение со львами, причем самые имена их неведомы, выше проповеди всех Апостолов, которые глаголом жгли сердца людей. Если и пострадали, зато – и велики.
Прославлены. И вообще с них началось новое Небо.
Незаметность авторства, закон ниндзя – отрабатывай искусство быть незаметным для любого взгляда, неуязвимым, неуловимым. Не зажатым в удержании. Иначе, прихватят, сделают обездвиженным.
Свои записки в тот вечер я забыл в библиотеке и не захотел возвращаться, иначе не будет дороги. Да ведь рукописи не пропадают бесследно, даже если их сжигают вместе с библиотеками.
Розанов сокрушался, что всех настигает немощь.
Как бы не погореть мне по-розановско-офицерской метафизике пола.
5. День, где я простой персонаж
Жизнь в деревне простирается от земли до неба, а в городе – даже в Кремле-столице – от подвала до чердака. Утро обычное, Домовой затих где-то в укромном углу – скрытое наблюдение. А наблюдаемое открыто.
Пища, враги и паразиты.
И Дракон-виртуал прикрыт рукавом неизменной для официальных мероприятий белой рубашки.
Но в паузе между докладами Президент вспомнил о читанной на ночь книге, листал страницы, высматривая свое. Строки про господство и силу, про тотальную мобилизацию, про внедрившуюся в господство и силу боль. А ведь совсем недавно об Эрнсте Юнгере, он помнил, даже с немцами нельзя было говорить. Юнгер на двух мировых войнах ранен четырнадцать раз. И странное, хотя понятное: то, что Юнгер писал в воспоминаниях о России и о войне, о людях в житейском существовании было настолько не похоже на представления Президента, что начинало казаться, никакой иностранной правды совсем нет.
Но главное, что Юнгер не терпел удержания.
И странный выбрал эпиграф из поваренной книги для домашнего хозяйства всех сословий.
«Из всех животных, которые употребляются человеком в пищу, раки, по-видимому, умирают самой мучительной смертью, поскольку их помещают в холодную воду и ставят на сильный огонь».
Вздымались наводнения посреди ночи, подтаивали разбуженные рукотворным теплом айсберги, сорвавшаяся с размякшей горы сель смела на своем пути селение, взрывались этажи от газа, дежурные эскадрильи были готовы к взлетам в режимах погоня или перехват, ракетные части готовы к залпам на поражение – об этом он узнает с утра в первых докладах. До утра отстранялся от несчастий и переживаний, иначе не мог бы заснуть, к дурманящему настою шуиманджу не хотел привыкать. Завтра с утра узнает обо всем, что в страшных снах могло привидеться ночью. А тут еще страдания красных раков из поваренной книги времен первой революции в Европе.
И все потому, что существует удержание-боль.
Но тот, кто способен превозмочь боль, обретет доступ к силе и власти. И к тайне господства: скажи мне, как ты относишься к боли, и я скажу – кто ты. В сумерках перед сном все становилось не то чтобы яснее, но понятней.
Но неужели источник всего боль?
Сова Минервы всегда запоздает с ответом, вылетев в сумерки. Но ответ уже есть в сумеречности перед сном. Тут пустота, тут скоро настигнет исчезновение всего. Тут будто бы можно назвать все своими именами. И совсем странный новый Советник, даже будто бы его уже раньше видел – тень полутени. Гегель выпустил сову в сумерки не для того, чтоб показать всеобщее и всегдашнее опоздание: сумерки только и есть настоящее существование. Что-то стоит одиноко посреди мельканий… совсем пожилая женщина, вот такой станет цветущая через тридцать лет – завтра придет в сон, тень ее юная уже навсегда здесь.
Постаревшая стоит рядом – тень не отбрасывает, откуда у тени тень?
Или так склонилась, что тени не видно.
На коленях стоит у его постели, будто молится без отдельного слова, все слова сошлись в немом разговоре. Особое существо, которое только для того, чтобы быть явленым, приняло облик женщины. Видны старые ручки, не течет горячей любовной влагой, как из каждой женщины, которую любят и которая сама хочет любить. И надо бы остановить приблазнившийся поток, перестать замечать, не всматриваться, не вслушиваться. И тогда он сам собой уплетется в сонм собственных теней и полутеней, сольется с пустотой, из которой вытек. А Домовой-топтун пусть остается – больше от него нет страха. Он просто напоминает давний страх детский, которого теперь нет. Но удержанье теперь не на минуты сна, а в каждом миге. А если удержание бесконечно, надо выкручиваться и жить. По возрасту почти старик – по древнегреческим меркам давно миновало сорокалетнее акмэ, возраст в две ровных шестерки, – трансгуманисты хотят продлить жизнь до ста двадцати лет.
Что потом?
Сова крыльями рассечет воздух, где в сумерках тени. У них боли нет, страха нет, тел нет, а обличия есть. Женщина с любовным лицом, при пробужденьи безликая, – любая может во сне обрести плоть, налиться телесно-природно, склониться неприкасаемо, а в ответ – горячечный выплеск. Будто женщина всех женщин посетила отрока-старика – видна в чужом сне, стоит нагая на горячем прибрежном песочке. Будто отбросила тень сразу в две стороны – видят и старик, и отрок. А то, что посередине, просто-напросто не существует – не отбрасывающая тени жизнь.
Домовой приходит давить, чтоб ничего не забыл.
Отрок боится, а старик забывает наутро все, даже страх. Четыре отверстия и одна голова – уши и глаза в сумеречных потемках.
Плывут тени, плывут, проплывают, снова наплыли – плывут. И только в потоке сна-шуиманжду у Президента нет права на боль, словно вовсе нет органики, не нужно от нее по-человечески ускользать, бежать, даже понимая, что от одной боли живое существо стремится к другой. Но боль только у того, у кого есть любовь. Принять боль можно только потому, что любишь.
Какие адские трубы зазвучат из неминуемой будущей боли?
И Президент – просто-напросто человек. Атомный чемоданчик – придаток существования, символ защиты и мгновенного нападения, знак боли. Самодельный сапожный ножик нужен, чтоб домового прогнать, необходим самим собой выкованный взгляд. Но в предутрии особенно ясно, что нет защиты от боли, дракон навел взгляд – тоска настигает.
