Личность помогавшего Смирнову в формулировке его покаянной грамоты аспиранта Института экономики Вержбловского и в самом деле интересна. Приведем формуляр ОГПУ: «Вержбловский Дмитрий Владимирович – рожд[ения] 1901 г., бывш. член ВКП(б), исключенный в 1921 году из партии за принадлежность к рабочей оппозиции. В настоящее время преподаватель Планового института. В прошлом активный работник московского и всесоюзного троцкистских центров, работавший по технике», а также соавтор раздела «Рабочий вопрос» в платформе 83‑х. «В феврале 1928 года решением Особого Совещания был выслан в Казакстан и в сентябре того же года был досрочно из ссылки освобожден ввиду подачи заявления о разрыве с оппозицией. В начале года за активную контрреволюционную работу, которую он возобновил в троцкистском подполье, – был вторично арестован и заключен в политизолятор». В октябре 1929 года из изолятора был досрочно освобожден как присоединившийся к заявлению Радека, Смилги и Преображенского. «По возвращении из изолятора начал активно вести контрреволюционную работу по восстановлению троцкистской организации, будучи непосредственно связан с И. Н. Смирновым и Иваром Смилгой. Добывает для группы И. Н. Смирнова секретные политические документы и внутрипартийную информацию. Связан с ссылкой и троцкистами-двурушниками на промпредприятиях», предоставил свою квартиру для «троцкистских сборищ», получал и распространял зарубежные публикации Троцкого. В 1932 году в качестве секретаря Оргкомитета по созыву Всесоюзной конференции по размещению производительных сил пригласил на конференцию «в основном троцкистов и правых, получивших, таким образом, легальную возможность встречи и обмена мнениями»200.

Преподаватель политэкономии Владимир Васильевич Кузьмин был знаком с Вержбловским еще с 1921 года. «Богуславский был с ним также близок, – вспоминал он на следствии 1937 года. – В наших беседах с Вержбловским мы установили общее отношение к руководству ВКП(б). В качестве примера могу привести следующий факт. Вержбловский являлся автором ряда статей, помещенных в „Сибирском журнале“ и трудах Крайплана, причем в этих статьях он протаскивал троцкистские установки, которые затем с удовлетворением мне цитировал. Все эти статьи проходили предварительно через Богуславского, который т[аким] о[образом] заранее знал об этих троцкистских установках. Вскоре он (Вержбловский) из Новосибирска уехал, и я вновь восстановил с ним связь в 1931 году в Москве, имея несколько встреч. При одной из встреч Вержбловский дал мне бюллетень оппозиции и последнюю работу Каутского „Большевизм в тупике“ издания заграничного бюро меньшевиков, откуда он получал эти документы, не знаю. Сам Вержбловский писал политические памфлеты на руководство ВКП(б)»201. Заместитель директора Госиздата Грузии Лидия Илларионовна Гасвиани вспоминала примерно в то же время троцкистские сборища у Смилги, имевшие место в течение 1930, 1931 и начала 1932 года: «Тон этот давал Смилга, обвинивший руководство партии и Сталина в „гибельной“ политике, ведущей страну к краху», а Вержбловский поддакивал202. Наконец, приведем выдержку из допроса члена президиума Воронежского облплана Павла Флегонтовича Сапожникова: «Летом 1932 года ко мне на квартиру зашел знавший меня еще по Москве (по 1927–8 г.) троцкист Д. Вержбловский, испросив заранее разрешение меня навестить. Вержбловский сразу же повел контрреволюционный разговор о предстоящем крахе хозяйства, о растущем „недовольстве масс“. Он заявил, что якобы ряд членов ЦК настроен против руководства и что ходят, мол, „анекдоты о конце Павла I-го“. После того, как я оборвал эти контрреволюционные фашистские высказывания Вержбловского, он ушел»203.

В версии Ежова все было иначе: Вержбловский был перевербован и сотрудничал с «антисоветчиной» по указке чекистов. Вечеринки на квартире Вержбловского на самом деле давали органам компрометирующий материал на их участников204.

ОГПУ давно уже выяснило, что «подавляющее большинство присоединившихся к заявлению И. Н. Смирнова после освобождения из ссылки давали ОГПУ и ЦК заведомо ложные показания о своем участии в подпольной работе, скрывая сохранившиеся от провалов связи, явочные квартиры» и что «часть показаний наиболее активных троцкистов <…> составлялись для ОГПУ под диктовку И. Н. Смирнова». Разброд, вызванный неопределенностью положения «отошедших», вынудил последнего начать отбор своих людей, которым была ясна необходимость воздерживаться от открытых выступлений и развертывания деятельности среди рабочих205. Таким человеком оказался Карл Иванович Грюнштейн, организовавший подпольную троцкистскую типографию под Москвой, за что в январе 1928 года был выслан на Урал сроком на 3 года. Избрав себе после освобождения постоянным местом жительства Саратов, Грюнштейн в феврале 1931 года связался с И. Н. Смирновым, по предложению которого подал заявление о разрыве с оппозицией – в ОГПУ подозревали, что это был только маневр. В марте 1932 года во время обыска Грюнштейн пытался спрятать троцкистские материалы у своей жены Р. А. Грюнштейн, но чекисты сумели обнаружить и изъять платформу оппозиции и статью Троцкого «На новом этапе». Сомнений не было, что в группе Смирнова сосланный в Среднюю Азию Грюнштейн занимал видное положение, снабжал участников новостями о троцкистской ссылке. Староста заключенных в Верхнеуральском политизоляторе троцкистов советовал покидающим изолятор держать в дальнейшем связь именно через Грюнштейна.

В связи с этим интересно письмо, которое Грюнштейн направил 26 июля 1933 года из Ташкента Ягоде и Сталину с прошением: «Оказать мне содействие вернуться в партию, поскольку я целиком и полностью разделяю партийную политику». Письмо не только освещает в неординарном ракурсе процесс составления покаянных заявлений Смирновым и другими троцкистами, но и содержит любопытные критерии верификации искренности отхода от оппозиции. Итак, с троцкизмом автор порвал в конце 1931 года, «после того, как окончательно убедился в его контрреволюционности, и после того, как троцкисты в Саратове, где я отбывал ссылку, осудили меня за то, что в начале 30 г. я и моя жена уведомили уполномоченного ОГПУ т. Черниченко о готовящемся в районе Чердыни восстании высланных кубанских кулаков». Троцкисты допускали возможность – с известными оговорками – информировать в подобных крайних случаях лишь партийные комитеты, разъяснял Грюнштейн, «но никак не органы ОГПУ. Об этом удивительном решении троцкистов тогда же стало известно Саратовскому ОГПУ. На заданный мне уполномоченным т. Ратнером вопрос, как поступил бы я в отношении деятельности моих товарищей из оппозиции, я ответил, что если б действия их носили бы характер контрреволюционного поступка против партии и Советской власти, то я считал бы элементарнейшей своей обязанностью большевика сообщить об этом ОГПУ». Действительно, еще в 1923 году в подписанном Молотовым секретном письме предлагалось всем коммунистам в порядке партийной дисциплины немедленно информировать обо всем органы ГПУ, а партийным комитетам оказывать в этом всяческое содействие.

Подобный вопрос задали Грюнштейну в Москве. «Если в Чердыни мы с женой знали определенно о замыслах кулаков, то о разногласии Смирнова с партией я ничего не знал и сказать не мог, и лишь теперь смутно могу о них догадываться, – отвечал он. – С И. Н. Смирновым я встречался в Москве на службе НКТП и раза два за все лето без всякого особого повода бывал у него дома на квартире». Эти встречи обыкновенно происходили так: «мы хлопали друг друга по рукам, перекидывались краткими деловыми или личного характера замечаниями, я в двух словах передавал о мытарствах, претерпеваемых мною в поисках работы и т. п., серьезных разговоров на политические или чисто партийные темы между нами никогда не возникало, я думаю, не возникало именно потому, что над нами неприятно тяготило троцкистское прошлое».