А вот что: в этом году троцкисты в своем кругу распевали:
Мы оппозицию разбили:
Кого в Сибирь, кого в тюрьму.
Шутить не любит Джугашвили.
Хвала ему, хвала ему!
Отправлен Троцкий за границу
И, если он исподтишка
Напишет хоть одну страницу,
Секим башка, секим башка!
И если Радек вновь покажет,
Разинув пасть, враждебный клык,
То некто в бурке грозно скажет:
«Руби в шашлык, руби в шашлык!» 117 3. Резонанс высылки Троцкого
Кампания партии по самоочищению от оппозиции и оппозиционеров была по определению нескончаемой. Учредив систему чисток, партия создала институт по определению границ коммунистического сообщества: в лице подвергнутого остракизму троцкиста она исторгала то, что в ней самой оказывалось слишком опасным, что воплощало зло. «В институте pharmacos’a, – пишет Жак Деррида об Афинах, – Город исторгает то, что в нем есть наиболее низкого и что воплощает зло, которое начинается снизу. Посредством такого двойного и взаимодополняющего жеста отбрасывания Город ограничивает сам себя по отношению к тому, что по ту сторону от него и что по эту. Он устанавливает собственную меру человеческого, противопоставляемого, с одной стороны, божественному и героическому, а с другой – скотскому и чудовищному». Но – и в этом-то весь парадокс – указание на то, что лежит вовне, определяет сущность того, о чем идет речь, – в нашем случае коммунистической партии. Чистка не могла не быть бесконечной – без ритуала исторжения из себя невозможно было установить, кто хороший партиец, а кто плохой. Партии необходимо было находить внутри себя все новые и новые разновидности оппозиционизма, чтобы сказать себе, кто она такая.
Троцкизм оставался в сердце партии и являлся для нее источником нескончаемой угрозы. Чем больше ЦК бил по троцкистам, тем больше были его опасения, что те только зарывались все глубже и глубже, ожидая своего часа. 20 сентября 1928 года Политбюро писало на места: «Ввиду ослабления внимания парторганизаций к идейно-политической борьбе с троцкистскими элементами и ввиду новых попыток их оживления ЦК постановляет: предложить партийным организациям усилить идейно-политическую борьбу с троцкистскими элементами, в частности, путем настойчивого индивидуального разъяснения соответствующих вопросов отдельным товарищам, в особенности рабочим, а также путем решительного отпора на собраниях антипартийным выступлениям, ограничивая, однако, такую дискуссию действительным минимумом <…>».
Председатель Совнаркома А. И. Рыков говорил на пленуме ЦК в ноябре 1928 года:
– Решением съезда мы открытых троцкистов исключаем.
Голос из зала:
– Уже арестованы.
Рыков продолжал:
– Мне подсказывают – «уже арестованы». Я боюсь, что вы немного преуменьшаете опасность. Во-первых, не все открытые троцкисты арестованы, а во-вторых, и в недрах партии есть до сих пор элементы, сочувствующие троцкизму и разделяющие эту идеологию. Чтобы это показать, достаточно одного примера: в Ленинграде, если не в лучшей, то, во всяком случае, в одной из лучших организаций, целая ячейка была возглавлена троцкистским бюро. Думать, что троцкизм не улавливает новых сторонников, кроме тех, которых в тюрьму сажаем, – значит недооценивать троцкистскую опасность в партии. Конечно, та демонстрация троцкистов, которая была в Киеве перед зданием ОГПУ и местного совета небольшая.
Голос из зала:
Рыков:
– Я не знаю точное число участников, но небольшая. Но в этом случае мы имели, как бы то ни было, открытое выступление троцкистов. Троцкизм является еще организацией, которая до сих пор обладает способностью проводить свои выступления если не во всесоюзном масштабе, то, во всяком случае, как-то руководить отдельными выступлениями в ряде городов…118.
Рыков использовал уже знакомое нам структурирующее различение открытое / скрытое – открытая оппозиция / скрытая оппозиция, причем трудно сказать, какой манифестации оппозиции он боялся больше. Открытые выступления оппозиции являлись, с его точки зрения, провокациями. Они могли привести к мысли, что партия не стоит за ЦК единым фронтом, как утверждали пропагандисты. У «скрытой» оппозиции были свои опасности, однако она действовала «тихой сапой» – мотив, который будет иметь продолжение в годы террора.
«Кажется, до четырех тысяч человек голосовало против нашей платформы во время дискуссии перед XV съездом партии», – заметил Сталин на том же пленуме ЦК. Кто-то из зала поправил: «Десять тысяч». Сталин тут же согласился: «Я думаю, что если десять тысяч голосовало против, то дважды десять тысяч сочувствующих троцкизму членов партии не голосовало вовсе, так как не пришли на собрания»119. Б. Г. Бажанов, секретарь Сталина, удивлялся, что тот и не думал уменьшать количество своих критиков. «Это, казалось бы, совсем не в обычаях Сталина: проще запретить партийную дискуссию – вынести постановление пленума ЦК, что споры вредят партийной работе, отвлекают силы от полезной строительной деятельности. Впрочем, – продолжал он, – я уже достаточно знаю Сталина и догадываюсь, в чем дело. Окончательное подтверждение я получаю в разговоре, который я веду со Сталиным и Мехлисом». Держа в руках отчет о каком-то собрании партийного актива и цитируя чрезвычайно резкие выступления оппозиционеров, Мехлис негодовал: «Товарищ Сталин, думаете ли вы, что тут переходят всякую меру, что напрасно ЦК позволяет так себя открыто дискредитировать? Не лучше ли запретить?» Товарищ Сталин усмехается: «Пускай разговаривают! Пускай разговаривают! Не тот враг опасен, который себя выявляет. Опасен враг скрытый, которого мы не знаем. А эти, которые все выявлены, все переписаны – время счетов с ними придет»120.
16 декабря 1928 года уполномоченный ОГПУ Самуил Григорьевич Волынский вручил Троцкому ультиматум с требованием прекратить руководство левой оппозицией: «Работа ваших единомышленников в стране приняла за последнее время явно контрреволюционный характер, условия, в которые вы поставлены в Алма-Ате, дают вам полную возможность руководить этой работой; ввиду этого коллегия ГПУ решила потребовать от вас категорического обязательства прекратить вашу деятельность, иначе коллегия окажется вынужденной изменить условия вашего существования в смысле полной изоляции вас от политической жизни, в связи с чем встает также вопрос о перемене места вашего жительства»121. В тот же день Троцкий отправил ЦК ВКП(б) заявление, в котором заявил, что не собирается отрекаться от борьбы за интересы мирового пролетариата. Обвинение в контрреволюционной деятельности нельзя было назвать иначе как разрывом с заветами Октября. «Каждому свое, – писал Троцкий, – вы хотите и дальше проводить внушения враждебных пролетариату классовых сил. Мы знаем наш долг. Мы выполним его до конца»122.
В январе 1929 года Политбюро приняло решение о высылке Троцкого за границу123. Мотивируя это решение, Сталин заявил, что необходимо развенчать Троцкого в глазах советских людей. В случае продолжения выступлений с обвинениями в адрес партийного руководства «мы будем его изображать как предателя»124. 18 января решение Политбюро было оформлено Особым совещанием при коллегии ОГПУ и предъявлено Троцкому: «Слушали: Дело гражданина Троцкого, Льва Давыдовича, по ст. 58/10 Уголовного Кодекса по обвинению в контрреволюционной деятельности, выразившейся в организации нелегальной антисоветской партии, деятельность которой за последнее время направлена к провоцированию антисоветских выступлений и к подготовке вооруженной борьбы против советской власти». Постановили: «Гражданина Троцкого, Льва Давыдовича, выслать из пределов СССР». Троцкий поспешил заметить, что высылка явилась актом «преступным по существу и беззаконн[ым]»125.
