Х. Г. Раковский обращался к Политбюро из Саратова 15 января 1929 года:
Здесь распространился слух о предстоящей ссылке Л. Д. Троцкого заграницу, и даже указывают на страну, в которую он должен быть отправлен, – в Турцию Мустафа Кемаля. Слух этот настолько нелеп, что в него не хочется верить. <…> Прошлая революционная деятельность Троцкого, его жизнь, целиком посвященная на службу рабочего класса и коммунистической партии, его роль в двух революциях – все это известно всем членам партии и всем трудящимся. И для него не будет больше места на территории Советского, пролетарского отечества? Он должен кончить свою жизнь в Анатолийских тихих степях далеко от того дела, которому отдавал с горячей любовью и с беззаветным мужеством все свои дни и часы! Нет! Этого быть не может. Каковы бы не были озлобление и чувство мести в результате внутренней борьбы, они должны уступить место классовому чутью и здравому революционному рассудку126.
Такого же мнения придерживался наблюдавший за происходящим из Константинополя Яков Блюмкин: «Высылка меня страшно взволновала также в эмоциональном смысле. Я был несколько дней в состоянии нервного заболевания». Факт высылки Троцкого за границу воспринимался им под углом грозящей ему физической опасности. «Для меня не было ни малейшего сомнения в том, что он будет в ближайшие дни убит террористическими элементами монархической эмиграции. Я считал, что при всех его политических заблуждениях, партия не должна была ставить его перед этой опасностью. Я считал также, что партия не должна была, высылая его за границу, лишать его возможности вернуться к ней»127.
Высылка происходила в обстановке строжайшей тайны: надо было избежать демонстраций протеста, подобных тем, которыми оппозиционеры всегда отмечали высылку своих вождей. Зиновьевская группа была поставлена в известность – одобрение данной акции должно было служить доказательством истиной перековки. Когда зиновьевцы собрались для обсуждения полученной информации, Бакаев предложил выступить с протестом. На это Зиновьев ответил, что «протестовать не перед кем», так как «нет хозяина». Посетив Крупскую на следующий день, Зиновьев узнал, что и она слышала о готовящейся высылке. «Что же вы собираетесь с ним делать?» – спросил ее Зиновьев, имея в виду, что Крупская имеет голос в составе Президиума ЦКК. «Во-первых, не вы, а они, – ответила Крупская, – а во-вторых, даже если бы мы и решили протестовать, кто нас слушает?»128
12 февраля 1929 года Троцкий был посажен на корабль, направлявшийся в Турцию, и насильно выдворен за пределы СССР. «Голое провозглашение оппозиции „контрреволюционной партией“ недостаточно, – объяснял изгнанный вождь. – Никто не берет этого всерьез. Чем больше оппозиционеров исключают и ссылают, тем больше их становится внутри партии. На ноябрьском пленуме ЦК ВКП(б) (1928 г.) это признал и Сталин. Ему остается одно: попытаться провести между официальной партией и оппозицией кровавую черту. Ему необходимо до зарезу связать оппозицию с покушениями, подготовкой вооруженного восстания и пр. <…> Нужен удар, нужно потрясение, нужна катастрофа»129.
По партии пошли два новых анекдота:
– Почему Троцкий был сослан?
– Наша страна экспортирует свои лучшие продукты.
– Троцкий на рыбалке в турецкой ссылке. Местный мальчик-газетчик, желая пошутить, выкрикивает: «Экстренное сообщение! Сталин умер!» Но Троцкий невозмутим. «Молодой человек, – говорит он, – это не может быть правдой. Если бы Сталин умер, я был бы уже в Москве». На следующий день разносчик газет предпринимает другую попытку. На этот раз он кричит: «Экстренное сообщение! Ленин жив!». Но снова Троцкий не попался. «Молодой человек, – говорит он, – если бы Ленин был жив, он был бы сейчас здесь, со мной»130.
В Сибири не были в восторге от высылки Троцкого. «Бюро краевого Комитета считает необходимым довести до сведения ЦК о своих сомнениях в отношении такой меры, как высылка Троцкого заграницу. Эта мера не обезвреживает троцкистскую организацию, а наоборот, дает ей в руки новые дополнительные возможности и вызовет добавочные трудности для ВКП(б) и Коминтерна», – писал секретарь Сибкрайкома ВКП(б) С. И. Сырцов 13 февраля 1929 года в Политбюро131. По Сибири начали циркулировать листовки с призывами созвать чрезвычайный съезд партии – не такой, как в фантазии Врачева, а настоящий, – вернуть Троцкого и выпустить оппозиционеров из изоляторов. «Мы призываем всех членов ВКП(б) всеми силами протестовать против чудовищного акта Политбюро, – писали из поселка Анжерка. – Неужели своим молчанием вы будете покрывать это преступление?»132 На IV Сибирской краевой партконференции в конце февраля 1929 года член ЦКК Я. Х. Петерс предупреждал делегатов: «Высылка Троцкого еще не означает, что высланные в Сибирь и в разные концы Союза троцкистские группы не будут продолжать свою работу. Я думаю, товарищи, что нам нужно будет так же решительно и энергично бороться с троцкизмом, как мы делали это до сих пор»133.
Весной 1929 года «замаскировавшиеся троцкисты» обнаружились в Барнауле, Иркутске и Томске. Лев Борисович Рошаль говорил от имени Иркутского окружкома: «Вы знаете, что они у нас в Иркутске раздавали прокламации о том, что Троцкий правильно поступил, когда стал печатать в газетах Чемберлена свои статьи против Советской власти. Троцкисты стали раздавать и распространять листовки среди рабочих о том, что социалистическое соревнование это петля на шею рабочих. Вследствие этого явления некоторые товарищи даже начали нервничать»134.
Высылка Троцкого за границу обсуждалась на активе райкома томской парторганизации. Особое внимание уделялось поведению его бывших сторонников. По поводу их выступлений говорилось, что «оппозиционеры заметают след», а Иван Семенович Харитонов вообще высылку не принял. «Не дали всем высказаться, – сетовал Федор Никитович Гриневич, – не дали устно выразить то, что было можно. Вот значит, какая была обстановка»135. Симпатии к герою Гражданской войны, как опасались в бюро, ушли под ковер: оппозиционеры не «клеймят» Троцкого, но мотают себе на ус.
29 марта 1929 года на повестке дня партсобрания в институтской ячейке Томского технологического института стояли «выступления Троцкого в буржуазной прессе». Доклад был поручен Луню в знак доверия, как свидетельство того, что он преодолел инакомыслие. Карл Карлович очертил траекторию падения изгнанного вождя, начиная с «прошлого личности Троцкого в революционном движении», через его «уклонистские тенденции» и кончая его «последними контрреволюционными выступлениями в буржуазной прессе». Иван Елизарович Голяков окончательно порвал с оппозицией «после гастролерства Троцкого за границей. Прибегнув к „защите“ интересов рабочего класса через буржуазную прессу <…> он сразу перешел в лагерь ренегатов пролетарской революции. Тот, кто до сего времени считает Троцкого революционером-большевиком, – заключил Голяков, – тот только может быть открытым, сознательным врагом советской власти и всего рабочего класса»136. «Почему не выступал против Троцкого, когда он напечатал свои [статьи] в буржуазной печати?» – спросили Владимира Федоровича Беляева. «На собрании выносили по этому вопросу резолюции, я голосовал за них»137. «Ты не доказал, какой он линии держится», – звучало вновь и вновь. «Доклад по Троцкому мне не поручался, – кое-как защищался Беляев. – После съезда оппозиционеров проверили на практической работе, вот почему не выступал»138. Филатов упустил возможность доказать, что воссоединился с партией: «Я выступать вообще не мастер. Хорошим говорунам [не дали] слова, а мне и подавно. <…> По этому вопросу много было записано ораторов, и я не стал записываться <…>»139.
