Письмо Каменева, дословно излагавшее разговор с Бухариным, попало в копии к Троцкому и было им опубликовано в виде нелегальной листовки. Общее недовольство тоном переговоров выразил Менжинский: «Никто не обязан любить Сталина и пр. Но, во всяком случае, обращаться к людям, против которых наравне с троцкистами вчера велась ожесточеннейшая борьба тем же Бухариным, – это никуда не годится. По-видимому, он чувствует себя к ним ближе, чем к членам Политбюро»21.

17 марта 1929 года Сталин писал Орджоникидзе о Каменеве:

Так или иначе формальный блок между левыми и правыми не был тогда заключен. «Но в душу друг другу обе стороны в этих беседах (между Зиновьевым и Бухариным) взглянули внимательно, – комментировал Зиновьев. – И убедились: общий язык найти можем. <…> Заключение прямого блока обе стороны считали еще преждевременным. Бухарин предложил нам согласиться пока на заключение чего-то вроде „договора о ненападении“: мы не должны помогать Сталину бить правых, а они не будут теперь помогать Сталину бить нас»23. «Разгром группы Бухарина» был завершен, а сам Николай Иванович снят с занимаемых постов и 17 ноября 1929 года выведен из Политбюро24. К Каменеву и Зиновьеву тоже никто не прислушивался – они то отправлялись в ссылку, то возвращались из нее, важных должностей не занимали. Сталинское единоначалие заменило коллективное руководство в партии и правительстве. В народе шутили:

Жребий был брошен. Логика сохранения и упрочения политической власти партийно-государственного аппарата заставила Сталина взять линию на немедленный разгром частного сельскохозяйственного сектора и скорейшее создание крупной промышленности, вопреки советам как «левых», так и «правых». Политическая победа его группировки означала утверждение курса на форсированную индустриализацию и принудительную коллективизацию. В своей статье «Год великого перелома: к XII годовщине Октября» Сталин назвал 1929 год решающим: в области производительности труда, что выразилось в «развертывании творческой инициативы и могучего трудового подъема миллионных масс рабочего класса на фронте социалистического строительства»; в области разрешения в основном проблемы накопления для капитального строительства тяжелой промышленности, ускоренного развития производства средств производства и создания предпосылок для «превращения нашей страны в страну металлическую»; в переходе земледелия «от мелкого и отсталого индивидуального хозяйства к крупному и передовому коллективному земледелию, к совместной обработке земли, к машинно-тракторным станциям, к артелям, колхозам, опирающимся на новую технику, наконец, к гигантам-совхозам, вооруженным сотнями тракторов и комбайнов». Сталин назвал коллективизацию «революцией сверху», которая была поддержана «снизу со стороны миллионных масс крестьян»26.

В понятиях сталинской мифологемы внутрипартийная оппозиция продолжала мешать проведению правильной политики. Оппозицию эту нужно было распознавать в ее конкретных проявлениях. Выражая те или иные чужие интересы, критики генеральной линии партии всегда имели определенную направленность – так было с самого начала существования РКП. На партсобраниях и в партийной прессе много говорилось о «левом» и «правом» уклонах, еще до того, как в партии появились четко артикулированные платформы, связанные с этими ярлыками (программы Троцкого и Бухарина соответственно). Уклон «влево» понимался как уклон к люмпен-пролетариату, уклон «вправо» – как уклон к мелкой буржуазии. В партии шутили: «мы не гуси», у которых обязательно должно быть правое и левое крыло, – но без этих маркеров большевистской космологии было не обойтись27.

Оказаться левым было, конечно, предпочтительней. Продолжатели дела якобинцев, большевики изначально позиционировали себя как левая политическая сила. Отречься от «левизны» как от безусловного блага было психологически трудно. На X партийном съезде Ивар Смилга предостерегал против «всяческой оппозиции справа», уточняя: «Я, безусловно „Рабочую оппозицию“ и „Демократический централизм“ считаю не левыми, а правыми крыльями и утверждаю, что они являются рупором мелкобуржуазной стихии в нашей партии»28. Но левизна вскоре утеряла сакральный статус. 13 ноября 1922 года Сталин выразил свое недоумение по поводу интервью, где Ленин освящал существование левого коммунизма «как партийно-законного явления. Практики считают, что теперь, когда левый коммунизм во всех его формах (не исключая рабочей оппозиции) ликвидирован, опасно и нецелесообразно говорить о левом коммунизме как о законном явлении, могущем конкурировать с коммунизмом официально-партийным <…>»29. Тут было самое подходящее время вспомнить, что и сам Ленин любил поговаривать о болезни «левизны», предупреждать об инфантильном радикализме некоторых своих товарищей.

И все-таки «большевики-ленинцы» в пику большинству ЦК продолжали называть себя левыми и в конце 1920‑х годов, причем так делали не только децисты, но и многие троцкисты. «Правые» же было чисто внешним определением. Ни один большевик не назвал бы себя так – это не была да и не могла быть большевистская идентичность. Никто не выбирал для себя такой идентичности, никто не говорил о «правой» позиции как о чем-то, с чем он солидаризировался. «Правый» – это был критический, а позже уничтожающий ярлык, изобретенный сталинским руководством для обозначения ложной враждебной позиции: «правых» обвиняли в умеренности, склонности к компромиссу, страхе перед быстротекущим социалистическим строительством. Когда Зиновьев писал о «правых и „левых“ опасностях в партии» в 1930‑е годы, он брал в кавычки только понятие «левые». Этим он хотел сказать, что речь шла об узурпаторах, симулянтах, что существовал зазор между словом «левый» и стоящей за ним действительностью. «Лжекоммунисты» в его понимании не заслуживали описания как истинно «левые»30.