Тем более что Босх, по своим временам, светский художник. Он горожанин, но не мещанин. Представитель среды, которая концентрировала работу мысли. Из этой среды, в это же время, в том же месте появился Эразм Роттердамский. «Название безумца более подобает праведникам, нежели толпе.» Не о Босхе ли это сказано? Эразм на двадцать лет моложе, и вполне мог видеть его картины. Ведь в Босховском изображении можно буквально увидеть и рассмотреть повседневную проблематику того времени, круг мыслей, печалей, тревог, нравов. Его ирония, мрачная ирония того времени очевидна. Можно посмотреть на лица, которые выписаны крупным планом. Увы, в большинстве своем это уроды. Кроме лика Христа, и спешащего куда-то с оглядкой длинноносого путника, в котором искусствоведы распознают самого Босха. Пожалуй, это так. Спешащего на полусогнутых ногах, то ли от спешки, то ли от ужаса, когда ноги подкашиваются. За спиной этого спешащего разбойники грабят и казнят привязанную к дереву жертву, на дальнем холме торчит виселица, в центре изображения кавалер с дамой отплясывают танец на глазах устроившегося отдохнуть бродяги. У путника (согласимся, что это Босх) длинная палка, похожая на клюшку для гольфа и явно вычерченная под линейку, с костяным наконечником, на который нацелилась противная псина. Начав рассказ (а его живопись – это бесконечный рассказ), Босх уже не может остановиться. Если бы к тому времени Левенгук (кстати, земляк Босха) открыл мир микробов, Босх изобразил бы и их. Можно не сомневаться. Амебы и прочие жгутиковые очень бы вписались в его сюжеты, тем более, что кое где (большой фантазии не нужно) они просматриваются.
А вот лицо художника – холодно-отстраненное выглядывает из глубины его содомских композиций. Мучнистое длинноносое лицо, прохладный волоокий взгляд. Вокруг множество довольно индифферентных фигур, не обремененных одеждой, которые шатаются взад-вперед, дожидаясь своей участи и расселения (или исчезновения) в вечности. Фигуры не имеют отличительных признаков, только половые, это не карикатуры, всего лишь обостренные характеристики. И по ним видно, как люди живут. Грешники жаждут милосердия, праведники – справедливости. Первые склонны к обману, вторые – к лицемерию, а бытие уравнивает всех. С пороками жить не легче, чем с добродетелями. Босх беспощадно наказывает, но он же и жалеет. Тогда как раз шла дискуссия о возможном участии музыкантов в богослужении. Босх определился. Быть распятым на арфе, в этом есть что-то именно босхианское. Но в светской жизни художник терпим и миролюбив. Играет себе человек на лютне или, скажем банджо, заглядывая в ноты. Сидит себе на коврике, на возу с сеном в окружении ангела и сомнительного типа личности с хвостом. Рядом еще и танцуют. А внизу кипит жизнь во всем ее бодрящем и прискорбном многообразии.
Можно не читать книг. Достаточно смотреть картины. Рассматривание их – огромное наслаждение для желающих. И становится понятно. В частности, понятно, что те люди живы теми же проблемами, что и мы сегодня. Одеты попроще, но не намного, если вспомнить наши конкурсы красоты. Сейчас к открытому купальнику нужны высокие каблуки и огромный интеллект, а тогда это было не обязательно. Наивное рисование развязывает руки, художник не думает, как у него получилось, и насколько он утер нос завистливым коллегам. Он просто рисует и все. Это его свобода, свобода любителя, свобода аматора, который увлечен, который занят созданием завершенного изображения. А завершение здесь полное, потому что если такое количество деталей не уложить в пространстве, не уложить в тон, в цвета, живопись просто не состоится. Она рассыпется. А здесь все доведено до предела. Это общее начало всего, что есть живопись. В будущем это гиперреализм, это жанровая живопись, это пейзаж, натюрморт. Здесь все истоки, которые затем сформировались, развились в отдельные направления. Их последователям было из чего выбирать, здесь все есть. Дальние планы со взрывами, извержениями, руинами, чудовищными скалами, с людьми, которые там вдали участвуют во всем, что там происходит, что от нас не видать. В деталях не видно из-за масштаба изображения, но жизнь там бьет ключом, можно не сомневаться. Вообще, умение создавать дальние планы, это отличительная характеристика живописи того времени. Сейчас, когда картина стала мизансценой, это не нужно, а тогда она пыталась охватить всю Вселенную. Благо Земля была плоской, как картины Босха, удобной для построения композиции. В глубину и по вертикали, на взлет.
Живопись того времени была универсальной, она должна была вместить в себя все, что вмещало в себя время. Вот насыщается обжора, перед нами его меню, столовые приборы, все, что должно происходить с участием слуг, нищих, приживалов, зверей, которые тут же кормятся. Одежда, один башмак на ноге, а второго нет, отрезан. Почему? Художник решил (и нам показывает), что у обжоры больны пальцы на ноге. Возможно, подагра, от обилия мясной пищи и пьянства. Если сомневаетесь, пойдите, проверьте. Но зачем, если и так видно.
Потом все это исчезло, а сто лет назад стало вновь предметом пристального рассмотрения. Босх был открыт снова. На его примере хорошо видно, в чем величие художников того времени. Их творчество очищено от попыток солгать. Аматор – это не ироничное наше определение, это честь человеку, отстоявшему свободное отношение к изображению, к своему мастерству. Потому что ему важен результат, а не каков он сам. Нет того, чем больны современные художники – себялюбия. Там главное – как это сделать, как достичь. И только в конце – каков я. Художник, конечно, думает о себе, он человек, у него амбиции, но вначале, но в процессе он жив иным – как это сделать, как передать, что у него сейчас в голове, от чего его мутит, что его жмет и душит. Вот он глядит на нас из-за какого-то яйца – расколотого, с питейным заведением внутри. Предмет и живое существо – это находка Босха, одновременно существо и какой-то прибор, алхимическая трансформация материи из живой в неживую и наоборот. Очень смешно, и очень грустно, потому что из-за яйца выглядывает сам Босх. Каков взгляд! Сколько печали и иронии одновременно! В нем ответ, почему он это изображает. Что наполняет его бедную голову. Почему он снова и снова задает один и тот же вопрос самому себе. В его взгляде все записано. На голове у него какой-то круг, на котором стоит волынка. Одновременно как бы живая, из нее дым идет. Тут еще что-то живое, а дальше еще что-то дымится. Это приборы, но они живые. Это язык Босха, это им придумано. Теперь нам говорят, что волынка – сексуальный символ, и повсюду расставлено и разбросано много подобных. Ну и что? Даже, если мы такие умные. Босха нельзя отгадывать по частям. Руки так и чешутся провести инвентаризацию, это направо – в алхимию, это налево – в символику. Разложить на две, на три кучки и колдовать над ними на современный лад. Но что это даст? Босх очень цельный художник, его нельзя раздробить.
Уместно еще раз подчеркнуть – картины Босха написаны для церкви. Одна большая сплошная аллегория на проявление различных человеческих свойств и характеров. Трактовка истории, как ее понимал художник. А он понимал светскую историю, как вписанную в более масштабный общий контекст истории религиозной, мировоззренческой. Он не просто фантазировал, создавая произвольные образы, он формулировал то знание о мире, которое определяло его мировоззренческие устои. Хотя многие аргументы придумывал сам, в этом Босху не откажешь.
И это не какая-то статика, набор предметов, обозначенных одним словом, Рай, например. Застывших положений у Босха нет, все, что мы видим, это движение темы внутри рассказа. Не набор знаков, иллюстраций, за всеми деталями изображения скрыт определенный сюжет. Рассказ, представленный не через типажи, каждый из которых рассматривается отдельно, а через непрерывное событийное и смысловое повествование. В картинах такого направления есть общий замысел, а его элементы выступают по мере развития темы. Есть такая манера рисования. Художник, писатель слушает, сочиняет и одновременно чиркает пером. Как рисунки на полях. Возникают внезапно. Заранее они не просчитаны. Образы проявляются в процессе работы. Вот форма все того же яйца, из-за которого выглядывает художник. Из яйца выходит нечто в форме ноги, даже мышцы обозначены, ниже колена повязка, какое-то ранение которое всегда может здесь оказаться, дальше нога переходит в дерево, из которого растут ветки, а еще дальше это дерево уже гнилое, потом – раковина. Дерево уже не живет, оно окостенело. Заранее предвидеть и выстроить все это невозможно. Спонтанность, которая сопровождает процесс рисования, свойственна Босху. А тут еще человечек подвернулся, бодро ползет по лестнице в это расколотое яйцо, на палке этого лезущего висит кувшинчик, а из задницы у него торчит стрела. Можно быть уверенным, стрелу Босх воткнул потом. Сначала просто человечек полз себе по лестнице, захотел выпить, промочить горло и полез. Это в духе Босха. Стрелы, вставленные куда угодно, и в задницу, в том числе, очень для него характерны. Знак личного отношения художника к изображаемому существу, к его порокам. «Ах, вот ты как, ты еще и пьяница, так на тебе». Рисуя, он продолжает додумывать по ходу. Уши, проткнутые стрелами, из них торчит металлический нож. Вот он уперся в ухо, кто-то там сидит, колотится, из уха выходит хрящ, и он его превращает в нож. Тонкий слух и звон металла невозможно придумать заранее. И эта печать печали и равнодушия, лицо белесого почти мертвенного цвета говорит о том, что к миру художник относится очень скептически. Да и с чего ему быть довольным. Тогда оптимистов вообще не было. Было общее ожидание конца света, обнаружение его примет в текущей жизни, в ее бытовых подробностях уже сейчас. Вот вам нож в ухе, вот стрела в заднице. Дыра, из которой лезет рыба. Это и есть канун конца света.
