Своеобразным показателем общественного понимания образа «обыкновенного фашизма» стал неожиданный всплеск интереса к изданному в 1947 г. (уже после смерти автора) роману выдающегося немецкого писателя Ганса Фаллады «Каждый умирает в одиночку» — книги о героической попытке индивидуального сопротивления фашизму простых людей и о гибели в застенках гестапо. В обоих германских государствах книга многократно издавалась и дважды экранизировалась, но ее подлинный смысл зачастую ускользал от читателей и кинозрителей. В 2009–2011 гг. ситуация изменилась. Неожиданным стало и то, что успех романа пришел из-за рубежа, из Великобритании и США, где в 2009–2010 гг. были опубликованы новые переводы. Не случайно в отзывах международной и немецкой печати на выход в свет новых изданий романа говорилось не только о художественных достоинствах книги, но прежде всего об исторически достоверных свидетельствах повседневной жизни нацистского периода. Причину этого феномена автор статьи во влиятельной немецкой газете видит в «изменении восприятия гитлеровского периода»[1069]. В книге Фаллады представлена точная модель нацистского «народного сообщества».
Газета «Mitteldeutsche Zeitung» признавала: «Этот новый старый роман, автор которого скончался через несколько недель после его завершения, обладает качествами литературного и исторического документа»[1070]. Примечательно мнение журналиста Клаудиуса Зайдля: «Причина того, что господство нацистов длилось 12 лет, состояла не только в том, что преступная клика находилась во главе государства и его институтов. Это господство смогло удержаться потому, что слишком многие немцы были коррумпированы, аморальны и жестоки, извлекая прибыль из злодеяний режима»[1071]. Публицист Себастиан Хаммелеле писал в марте 2011 г.: «Не поддающееся времени величие книги состоит в том, что она показывает повседневную жизнь нацистского общества в ее грязном убожестве, в ее банальности зла… Роман вышел в свет за несколько десятилетий до исследования Али “Народное государство Гитлера”, в котором национал-социализм предстает в виде громадной машины разбоя и обогащения»[1072].
Рюдигер Диц, сотрудник еженедельника «Der Spiegel», заметил: «Эта книга возникла из небытия и попала в самую точку. Мир 2011 г. читает роман для того, чтобы понять, как это могло случиться… Чтобы рассказать о пугающей повседневности нацистского времени, Фаллада, свидетель происходивших событий, избрал средства сострадания к маленькому человеку и безыскусного реализма»[1073]. Комментатор Германского радио Маттиас Куссман отмечал важность того, что в романе речь идет о «малом сопротивлении» простых людей, которое раньше не хотели замечать. Книга Фаллады позволяет читателю оказаться «по ту сторону прежних клише»[1074].
* * *
10 мая 2005 г. в Берлине состоялось торжественное открытие памятного комплекса, посвященного 6 млн евреев Европы, уничтоженным нацистскими палачами. Это 2711 лишенных каких-либо надписей бетонных плит различной высоты. Они размещены на участке южнее Бранденбургских ворот, в сотне метров от невидных теперь руин имперской канцелярии. Эта территория близ Берлинской стены несколько десятилетий была мертвой зоной. «Berliner Zeitung» писала о «единственной в своем роде попытке соорудить в центре столицы памятник, посвященный самому страшному преступлению, которое было совершено собственной нацией»[1075]. Не прекращаются споры об архитектурной и этической ценности необычного, даже загадочного мемориала, о его глубинных смыслах, о том стал ли он (и станет ли?) притягательным «местом памяти», равно как и органической частью городской среды. Возникла целая литература, посвященная «драматургии конфликта вокруг памятника жертвам Холокоста»[1076].
Инициатива создания в Берлине памятника жертвам Холокоста принадлежала не представителям власти, а являлась гражданской инициативой, которая была выдвинута «снизу». В 1988 г. с такой идеей выступила известная журналистка Леа Рош, удостоенная медали имени Карла фон Осецкого и премии имени Софи и Ганса Шолль. «Сооружение этого памятника, — была убеждена Рош, — это долг всех немцев на Востоке и на Западе»[1077]. Ее почин был немедленно поддержан историком Эберхардом Йеккелем[1078].
Речь шла о строительстве мемориала, не имевшего аналогов в европейской культуре памяти. Русскому слову «памятник» соответствуют в немецком языке два значения: Denkmal — символ почитания, прославления и Mahnmal — символ предупреждения, предостережения. С самого начала имелся в виду мемориал во втором значении слова, символизирующий не национальную честь, а национальную вину и призывающий к ее искуплению. По словам еженедельника «Die Zeit», «Denkmal говорит нам: Авель был убит, вспоминайте о нем. Но Mahnmal говорит нам: Каин убил своего брата Авеля, об этом преступлении забыть невозможно»[1079].
Л. Рош встала во главе инициативного комитета — общественной организации, деятельность которой понималась как продолжение едва отшумевшего тогда «спора историков», как протест против «нормализации нацистского прошлого». В публицистике призыв Леи Рош прямо связывался с акциями альтернативных «исторических мастерских», призывавших к смене оптики исторической науки, к трактовкам нацистского прошлого с точки зрения жертв диктатуры. Мемориал должен был стать воплощенным в камень свидетельством «негативной идентичности» (термин, предложенный Теодором Адорно и Юргеном Хабермасом). Почин поддержали Вилли Брандт, Гюнтер Грасс, Вальтер Йенс, многие представители интеллигенции леволиберального спектра[1080]. Началась кампания в прессе, шел сбор средств. Все это происходило на фоне общественного подъема, связанного с падением Берлинской стены и объединением Германии. Дебаты вокруг проектов берлинского мемориала оказались в фокусе противоречий общественного сознания ФРГ. Пользующийся европейским признанием писатель Мартин Вальзер назвал (едва ли не под аплодисменты слушателей) проект памятника «кошмаром, доведенным до масштабов футбольного поля», ненужной «монументализацией позора»[1081]. Как и следовало ожидать, официальные власти ФРГ отнеслись к неудобной для них гражданской инициативе более чем прохладно. Активным противником проекта стал правящий бургомистр Берлина Эберхард Дипген. Один из лидеров региональной организации ХДС Клаус Ландовски заявил: «Берлин не нуждается в таком памятнике»[1082]. Другой высокопоставленный деятель этой партии предостерегал от превращения Берлина в «город бесчестья»[1083]. Раздавались шумные призывы соорудить взамен планируемого мемориала монументы жертвам «диктатуры ГДР» и насильственного переселения немцев из стран Восточной Европы после 1945 г. Но Леа Рош была уверена в победе: «Я полагаю, что мнение народа важнее, чем мнение тех, кто выступает против памятника»[1084].
У замысла памятника нашлись оппоненты и в кругах демократической общественности. Руководители музеев, созданных на местах бывших концлагерей, опасались, что значение их мемориалов будет теперь принижено[1085]. Представители союза преследовавшихся нацистами цыган (в Германии их именуют народами синти и рома), заместитель председателя Центрального совета евреев Германии Соломон Корн выступали (впрочем, безуспешно) против глубоко укорененной в обществе «разделенной памяти» и «иерархии жертв»[1086]. Предлагалось соорудить памятник не только евреям, но всем гражданам Европы, погибшим от рук нацистских преступников. «Все жертвы равны, — писал Ганс Дингель. — Идет ли речь о евреях и цыганах, уничтоженных в Освенциме, или о замученных до смерти гомосексуалистах, или о иеговистах, которые не смогли вынести мук лагеря, или о расстрелянных политкомиссарах Красной армии. Все они равны перед лицом смерти, все они достойны равных почестей»[1087].
