– Слушаю-с, Николай Геннадиевич, – тихо проговорила бледная от недостатка солнечной заботы девушка, кланяясь и вновь возвращаясь в барский дом.

– Ступай, Никита, отец скоро зайдет к вам, – обратился Николай к рабочему.

Откланявшись, старик зашагал прочь, то и дело шаркая по земле потертыми сапогами.

Как только Геннадий Потапович вышел из дому, он сразу же направился в одну из мастерских, ибо был очень дотошен в изготовлении товара.

Недолго рассуждая, Николай и сам отправился в мастерскую, но не в ту, где находился сейчас отец, дабы не попасться под его горячую руку в том случае, ежели товар будет не должного качества. Шелков, подойдя к самой маленькой, из тех, что у них имелись, мастерской, услышал, как из соседней уже доносилась отцовская брань: «Что это он такой нескладный?!», «А это чьих рук дело?!»

Войдя в маленькую избушку, Николай окинул ее задумчивым взором и прикрыл за собой скрипучую дверь. Мастерская была выстроена не совсем верным боком к солнцу, от чего свет проникал в неё достаточно бедно, поэтому на полу и на столах валялось много свечей и малость керосиновых ламп. Спустя несколько минут Шелков уже сидел на недурно выделанном табурете и пытался строгать медведя из деревянной колобашки. Ему понадобилось минут пятнадцать, чтобы более-менее правильно вырезать уши и придать им, пусть и искаженную, но медвежью форму хотя бы на время. Сама голова при этом вышла вполне себе складной да округленькой. Совсем же иной вышла морда: нос поначалу был слишком длинный. Николай оттого имел неосторожность сильно отпилить его. К великому сожалению, ему впоследствии пришлось заново строгать этот звериный нос. Браться за лапы и тело Шелков не стал, так как голова и морда были еще не доведены до конца. Еле-еле выстругав близкое подобие медвежьей челюсти, Николай принялся доделывать уши. С ушами тоже вскоре сделалась беда, поскольку то одно, то другое подрезалось больше, чем надобно. Наконец, как только два деревянных кружочка на вполне приличной голове зверя стали смотреться как уши, а не как два вбитых колышка, Николай более не стал их подрезать, оставив в покое.

– Ладно, здесь уже лучше… Вот криворукий же… – себе под нос произнес Шелков и принялся вырезать у деревяшки глаза. Аккуратно подковыряв над правой стороной от челюсти, ближе к носу, одну дырочку, вырезал правый глаз, затем с противоположной стороны, он проделал ту же процедуру, вырезав левый глаз. Николай сдул все опилки с медвежьей морды и принялся внимательно изучать взглядом плод своей работы.

– Да уж… И не густо, и не пусто, – вымолвил он, вертя в руках деревяшку с медвежьей головой. Немного посидев, погрузившись в какие-то бессмысленные грезы, он вышел из мастерской, оставив изделие на прочном рабочем столе. Однажды, будучи еще беспризорным отроком, Николай пытался подвязаться к столярному мастерству. Он воображал себя мастером на все руки и все просил приказчика Никиту дать ему поработать с рубанком или стамесками, на что тот отнекивался, ссылаясь на то, что тревожится, как бы барин не оттяпал себе пальцы за работой. Однако Николушка все же упросил Никиту дозволить ему попилить немного маленькой пилой, которая как раз была в пору руке мальчика. Нехотя согласившись, приказчик после был вынужден наблюдать незавидную сцену: Николушка визжал от боли в порезанном пальце, а купчиха долго отчитывала его, а затем и Никиту за ученение столь глупой и опасной истории. Изрядно порезав себе палец в тот первый и роковой раз работы, Николушка решил совместно с Прасковьей Алексеевной, что сие дело явно не для его изнеженных ручек. А Никите было строго-настрого запрещено давать мальчику в руки какой – либо столярный инструмент. Тогда маленький Николай очень огорчился, ведь такая работа всегда влекла его хотя бы своим интереснейшим процессом. И осознавая, что из его попытки приложиться к труду не вышло ничего добротного, он провел в уныние весь тогдашний день. Расстроился он и теперь точно так же, как и в тот момент, и, резко выйдя из ветхой мастерской, слегка раздраженный, зашагал прочь, сильно хлопнув дверью.

Наступил вечер. Николай с папенькой и маменькой по старой доброй традиции, втроем расположились у гранитного камина, рассуждая о былом дне и наслаждаясь недавно купленным в одной из самых дорогих таверен близ города, вином.

– Раз уж он один стол удумал сделать круглым, так и другие бы такими же делал! А он мне – один круглый, другой квадратный! Вот ду-у-урень… – слегка возмущался Геннадий Потапович, припоминая, как бранил днем приказчика за то, что тот распорядился, чтобы рабочие изготовили столы разной формы.

– У него это уже давно в привычку вошло, Геннадий, – соглашалась с ним матушка, то и дело кивая на каждую фразу мужа. – Самовольность до добра не доведет ведь. Пусть, пусть всю ночь и работают теперь! Сколько столов ему переделывать-то?

– Много столов… Эх, дурья башка! Ладно, Бог с ним. За ночь должен успеть. – Геннадий Потапович махнул рукой и сделал глоток сладкого вина.

Николай предпочитал сидеть молча и не соваться в родительский разговор, будучи наученный опытом, он знал, что подобные беседы могли не слишком отрадно завершиться, ведь отец непременно нашел бы за что можно было невзначай упрекнуть и сына.

– Ежели не успеют, не поедете тогда? – спросила Прасковья Алексеевна, у которой вдруг в сердце появилась надежда, что Геннадий Потапович и Николай смогут побыть в доме родном еще хоть недолгое время.

– Ну если не успеют, то я точно этого Никиту вышвырну вон! – почти прокричал Геннадий Потапович и слегка ударил по деревянному подлокотнику кресла-качалки. К слову, старый приказчик служил у Шелковых с отроческих лет, тогда же он и стал круглым сиротой. И если бы Геннадий Потапович действительно соизволил выгнать его, то это было бы равноценно вонзанию ножа в спину «маленького человека». И старый купец ясно понимал это. К тому же Геннадий Потапович хоть был ворчлив и упрям, но все же не жесток и деспотичен, он ни за что не прогнал бы такого верного работника. Но Никите, в случае, если столы к утру не были бы переделаны, вновь пришлось бы выслушивать суровую брань хозяина, к которой он за столько лет служения Шелковым, благо, привык и в которой порой даже умел видеть какую-то любовь к себе.

– Ну я уж не знаю… Вроде все хорошо было, нет же, Никитке взбрело в голову товар переменить, мол: «Не всё же, Геннадий Потапович, едино должно быть. Товар от того и не купить могут, если он одинаков да скучен», – охал да причитал старый купец, все еще выпуская свою злость и обиду на самовольство мастеровых.

– Да будет-будет тебе, Геннадий Потапович, – успокаивающе заговорила Прасковья Алексеевна. – Как покраснел ты со злости-то, вон от огня каминного и не отличишь. Спокойно сиди себе да вино пей, коль суждено будет ехать вам с Николушкой, что ни случись – поедите, а коли нет – еще чутка дома-от пробудете…

Вдруг резкий и громкий крик со двора: «Выгоняй лошадей!» – заставил все семейство Шелковых переглянуться и немедля поспешить к окну.

– У-у-у, что делается-то! – вскрикнула перепуганная купчиха, отшатнувшись от окна.

– Пожар… – слегка дрожащим голосом произнес Николай, в оцепенении наблюдая, как близ конюшни и забора полыхают старые деревья, и огонь уж колеблется у верхних узоров деревянной ограды.

На какое-то мгновение Николай будто бы лишился рассудка. Наблюдая за тем, как злосчастное пламя уже успело объять часть казалось бы непоколебимой ограды, он продолжал стоять словно вкопанный. Вероятно, Николай не разумел, что конкретно он в силах предпринять, чтобы хоть как-то остановить надвигающуюся беду. Казалось, силы его тела вполне могли бы подсобить любому славному человеку, пытавшемуся задержать или вовсе уничтожить огонь, однако силы духа в тот момент были или ужасно истощены, или первоначально не слишком развиты. Тем не менее, распахнув карие глаза, Шелков стоял в своем ночном халате, под которым находилась белоснежная рубаха и ночные штаны, и не совсем понимал, что вообще он может сейчас сделать.