Огонь же тем временем уже подбирался к крыше старой конюшни, из которой еще не успели выгнать всех лошадей. Оставшиеся внутри животные жалостливо ржали и вертели своими лошадиными головами в разные стороны, стуча копытами по настилу, пытаясь показать людям, что они все еще внутри.

Конюший и старый приказчик, влетевшие в конюшню, начали спешно отворять запертые высокие двери в стойла, из которых перепуганные лошади с визгом вылетали куда-то на ночную улицу.

Видя весь этот ночной кошмар на яву, Геннадий Потапович кинулся вниз, крича, чтобы кухарка Аксинья с дочерью Дуняшкой бежали в мастерские и помогали выносить оттуда товар.

– Да аккуратнее выносите! Чтоб без убытков, без убытков, родненькие! – нервничал старый купец. – Да если увидите, что крыша уж падает – выбегайте!

– Непременно, Геннадий Потапович, – покорным и взволнованным голосом протараторила Аксинья, пытаясь разбудить спящую дочь: – Дунечка, вставай! Вставай, душа моя!

Вскочившая Дуняшка робко натянула поверх ночного платья рабочий сарафан и, сделав несколько глубоких вдохов, ринулась бежать с матерью к мастерским. Бедная кухаркина дочь была так сильно напугана, что на бегу чуть было не свалилась в обморок.

– Дуня, беги в ту, маленькую, мастерскую, а я вон из этой буду выносить! – крикнула ей мать.

– Хорошо, маменька, – дрожащим голосом ответила Дуняша и, вбежав в ту самую избенку, в которой днем так упорно пытался трудиться Шелков, начала хватать и выносить оттуда все, что попадалось ей на глаза и в руки. К счастью, вещей было в избе не так уж и много. Всё те же керосиновые лампы со свечами, инструменты, какие-то недоконченные изделия и тому подобная утварь. Попутно схватив деревяшку с медвежьей головой, валяющуюся на столе, проворная (или до кончиков волос напуганная) девка вынесла последние инструменты и оставшийся материал.

Как только огонь охватил с одного угла крышу маленькой мастерской, мужики приволокли во двор несколько бочек и поспешно начали черпать из них воду ведрами, лоханками, одним словом, всем, что только нашлось в суматохе во дворе.

– Э-эх, славный забор был, – вздыхал Никита, бросая на горящие деревянные столбы холодную воду из большущего ведра. – Когда теперь восстановить случится еще его…Э-эх, беда бедовая…

– Да молчи ты, Никитка! – буркнул конюх Иван. – Самим бы не угореть, да до барского дому огонь не подпустить… А он забор жалеет…

– Да уж как не жалеть, Иваша? – на пути за водой отзывался приказчик. – Чай при мне все это строилось, при мне и со мною, всякий совестливый работник будет жалеть труда своего.

– Положим, так оно и есть, – бегая вслед за Никитой к бочкам, согласился Иван. – Да только уж пусть лучше работа пропадет. Немудрено новую сотворить. Куда хуже пропасть самому работнику, тогда и работы не будет.

На сии слова конюха приказчик более никак не откликнулся, а только усерднее начал заливать огонь.

– А лошадей, лошадей-то всех вывели?! – кричал метающийся по двору старый купец, то и дело распаляя и так пропащую ситуацию.

Рабочие, которых у Шелковых насчитывалось двадцать душ, тем часом то спешно тушили разрастающийся огонь, то выносили вещи из мастерских.

Конюшня тоже загорелась, по счастью, вся живность уже находилась вне ее.

Из-за дыма, струящегося от огня, и темного ночного неба, на котором в ту ночь, как назло, решили не показываться звезды, теперь мало что можно было разобрать. Отчетливо слышался только вопль Геннадия Потаповича, который хватался то за одно, то за другое дело, попутно раздавая новые приказы рабочим. Однако никто уж его и не слушал, посему как каждый был занят своей спасательной работой.

Николай же, находящийся в это время в доме, наконец, пришел в себя и осознал в полной мере ужас нынешнего положения. Ни слова ни сказав и без того напуганной Прасковье Алексеевне, он ринулся вниз, во двор, чтобы скорее помочь отцу и рабочим.

– Да куда ты, сыночек?! – закричала купчиха. – Ну ты-от куда же?!

– Маменька, не волнуйтесь! Будьте там! – только и успел крикнуть Николай своей матери, которая поспешно побежала за ним, в слезах умоляя его остановиться и вернуться.

У бани и мастерских уже вовсю полыхал своим кровавым плащом огонь.

– Лошадей за двор гони! Там хоть они не так визжать будут! – закричал подбегающий Николай и вмиг принялся уводить испуганных животных подальше от полыхающей конюшни. – Ну давайте, сюда, сюда, родименькие, – как можно ласковее пытался общаться он с перепуганной скотиной, ведя двух молодых лошадок за открытые ворота.

Скоро к нему присоединились столяры Игнат и Прохор. Они вывели со двора оставшийся скот. Прохор остался вместе с лошадьми, а Игнат поспешил таскать воду вместе с другими крестьянами.

Мысль о том, что средство передвижения, а значит и один из главных источников доходов удалось сберечь, хоть немного, но успокоила взволнованное сердце купеческого сына. Но спустя секунду на него обрушилась новая, еще более сильная волна тревоги, и он тотчас метнулся к мужикам скорее тушить пламя, растущее со скоростью, подобной морской волне.

В бочках воды уж совсем не осталось, теперь только из колодца черпали воду рабочие, да таскали ведра из деревни мужики и бабы.

Стараясь унести как можно больше воды, не пролив половины по дороге, Николай, не примечая определенного места, выливал драгоценную жидкость на огонь и тут же бежал снова за очередной порцией. Он ни о чем определенном не думал в тот момент, вся его сущность была сосредоточена на том, как бы набрать больше воды и остановить, остановить, остановить все это.

Пламя уже начало подползать к барскому дому и даже «кусать» его своим огненным ртом за стенные доски, пока что с одного края. Дом хоть и был достаточно крепок, но все же и стар не менее того, хотя Геннадий Шелков несколько лет назад и обстраивал его по-новому. Всё же доски поспешно начали трещать и скулить, погибая под горяченными руками пламени.

– Прасковья Алексеевна! Где Прасковья Алексеевна?! Уж не дома ли осталась? – донесся до слуха Николая вопль Аксиньи.

– Прасковьюшка, где ты?! – закричал старый купец, ища изнуренными от дыма глазами свою жену, в надежде, что она до этих пор выбежала вместе с Николаем.

– Маменька… – шепотом проговорил Николай и, бросив ведро с водой на землю, помчался в горящий дом, чтобы вывести или, если того потребуется, вынести Прасковью Алексеевну. На бегу он ругал себя за то, что позабыл о ней, что теперь она оказалась в беде несомненно, из-за него, что стоило вообще увести ее в какую-нибудь избу в деревне и оставить там, пока не закончится весь этот кошмар. Влетев на первый этаж, где начал порядком сгущаться дым, Николай стал кричать:

– Маменька! Маменька, где ты?! Сюда скорее!

Но никто не отзывался и не показывался, по полу лишь метался испуганный Евграф, иной раз встревоженно лая.

Николай нервно качнул головой и помчался к лестнице, предполагая, что матушка потеряла сознание от страха или от дыма. По дороге, запнувшись об перепуганного пса, Николай едва не налетел на перила лестницы:

– Евграф, кыш-ш-ш! К выходу, к выходу! – Указывал ему рукой Николай на открытую дверь. Но пес лишь испуганно лаял и, колебаясь всем телом, прижимался к хозяину.

– Уф-ф, ладно-о-о… – протянул Шелков и закатил глаза, поняв, что пес не выйдет из этого дома без него. – Но сперва тогда пойдем матушку спасать!

Николай торопливо поднялся наверх, стараясь не отдавить лапы бежавшего с ним пса.

– Маменька! – ошалело крикнул Шелков, увидев, как Прасковья Алексеевна, будучи без чувств, неподвижно лежала на полу. Из-под сбившегося алого платка виднелись слегка потрепанные седоватые волосы. Правая рука лежала у бледно-зеленоватого, от умертвляющей гари, лба: очевидно перед обмороком матушка успела исстрадаться головным недугом. Левая же рука безжизненно опустилась к подолу ночного домашнего платья.

На втором этаже дыма было еще больше. Должно быть, Прасковье Алексеевне, часто страдавшей головными болями и головокружением, хватило нескольких вдохов, чтобы угореть.