– А-а-а, это ты, – немного помолчав и поняв, что перед ним родной племянничек прохрипел он. – Ну входи, чего стоишь топчешься?! – Его бледная с выступающими костяшками рука вяло махнула внутрь квартиры, и, не произнося более ни слова, он пошел обратно. Все желание Шелкова выговариваться и открываться этому человеку вмиг удушилось, и он уже даже начал жалеть о том, что приехал к нему. Но возвращаться ему было, к величайшему сожалению, некуда.

Николай сдержанно вошел в квартирку и тут же осмотрелся. Деревянные часы по цвету своему не уступали дядюшкиной двери. Голые стены выглядели отталкивающе и чересчур безвкусно. В квартире ощущался какой-то пронизывающий холод, несмотря на то, что на улице стоял во всей красе теплый июнь. Облезлый деревянный шкаф у входа совсем не располагал к себе желанием оставить там одежду, впрочем и белье Шелкова не выглядело лучше него. Николай протяжно вздохнул.

– Ой, давай не топчись там теперь! Калоши снимай свои, или что там у тебя, и иди сюда ты уже! – вышел из другой комнаты к нему дядюшка с недовольным видом, призывая его пройти. Теперь уже Николай сообразил, что, в конце концов, пора хоть что-то отвечать.

– Да-да, иду, дядюшка… – еле переборов свое смятение, выдавил из себя Шелков.

Он торопливо снял свою дурно пахнущую после канавы обувь и не найдя под рукой никаких, даже самых замызганных тапочек, направился в комнату, где ожидал его дядюшка.

– Садись, – почти безразличным голосом проговорил Владимир Потапович, указывая на непривлекательную взору пружинистую кровать, по всей видимости, с редко стирающимся постельным бельем.

Николай послушно сел и уставился на дядю.

– Чего смотришь-то на меня? Ну, соболезную, что теперь сделаешь. Коли приехал – живи какое-то время, гнать не стану. Спать здесь будешь. Уж так и быть, комнату пока тебе эту дам, живи. По поводу остального: у меня тут – не твои хоромы, живу скромно и небогато. Никто баловать тебя пряниками да дорогими подарками не будет. И еще… Ты же работать-то собираешься, я полагаю? – маленькие глазенки его слегка прищурились в ожидании, даже в требовании желаемого ответа.

– Да, конечно, дядюшка. Вот думал, как приеду, пару деньков отойду от всего, так сразу же потом на работу куда-нибудь устроюсь… – Шелков кашлянул. – Я вот думал на базаре…

– То, что ты понимаешь, что лодырям и тунеядцам я не рад, – это хорошо. Насчет денег потом мы поговорим с тобой, – бесцеремонно перебил его дядюшка.

– А я вам денег привез немного. – Шелков тут же общупал руками под одеждой. – Вот, не так много, уж простите… Я собирался дать вам гораздо больше, да только мешок с деньгами мой упал в канаву и все деньги попортились. – Николай протянул дядюшке все свои деньги, которые остались у него после продажи лошади и телеги.

– Ну давай уж то, что имеется, давай, что уж. – Вмиг взял деньги Владимир Потапович, внимательно смотря в глаза племяннику и будто не веря его словам о том, что деньги у него действительно потонули. – Сейчас пойду я, тебе отдохнуть, вижу, надо. Если что – я в соседней комнате. – Дядюшка направился к выходу из комнаты, наглядно считая деньги, напоследок повернулся к Шелкову и, как-то недоверчиво посмотрев на него, произнес: «Да не горюй ты особо. Что уж теперь поделаешь, раз жизнь у нас такая скудная», – и оставил его наедине с самим собою.

Николай Шелков, после ухода дядюшки из комнаты, тут же завалился на постель с желтоватой подушкой и не менее желтоватым одеялом, что выглядывало из-под жесткого покрывала, и спустя несколько минут провалился в глубокий сон. Ему снилась Дуняша. Но виделась ему она в тот момент не в нынешнем своем пятнадцатилетнем возрасте, а намного младше. Снилось ему, что и он, и Дуняша – двое малых невинных беззащитных детей, сидящих где-то в поле, где вдалеке едва-едва был слышен журчащий ручеек. Дуняша вначале горько плакала, и Николай все прижимал ее к себе и пытался утешить, шепча и поглаживая. Потом она вдруг успокоилась и даже повеселела. Затем же рыдать принялся Шелков, но уже несколько сдержаннее, нашептывать что-то и успокаивать после уже начала она. Вскоре же все исчезло. Проснувшись, Николай особо не раздумывал и не вспоминал даже о сне этом. Пробудился он уже к совсем позднему вечеру, который вот-вот должен был перевоплотиться в ночь. В комнате его царила кромешная темнота, и только сквозь оставленную дядей дверную щель пробивался тусклый коридорный свет.

Помимо отдыха, разумеется, Николай еще и очень нуждался в ужине, однако в тот момент, исходя из того, как встретил его Владимир Потапович, он считал, что даже и не смеет спросить о пище. Тем не менее теперь было ему так невыносимо от истязающего желудок голода, что он решил в конце концов прекратить эту бесполезную пытку своего организма.

У комнаты Николая кто-то совсем не тихо прошел, но, однако, быстро. Это явно был не Владимир Потапович. Дядюшка так обычно не ходил. Он всегда ходил медленно, едва поднимая шаркающие об пол ступни в изодранных неизвестно от чего тапках.

Дверь в комнату к Николаю была приоткрыта, и спустя малое количество времени, он смог снова услышать и теперь уже увидеть, кто же это так торопливо ходит. Это была старая худая горничная с седыми, зачесанными в небрежный пучок волосами и изорванным в низу подола серым платьем. На ходу она несколько раз выругалась.

Аккуратно поднявшись с кровати, Николай, шатаясь, намерился наконец поискать чего-то съестного на кухне, поскольку все тело его от голода ощущалось ему еще ватным. Он молча вышел из своей комнаты и, поздоровавшись с этой неизвестной ему, направился в кухню. Горничная не обратила на Николая никакого внимания. Это немного оскорбило его, но на сей раз он решил смолчать. Следом войдя в кухню, она поспешно принялась чистить большие овальные картофелины. Кухня также не отличалась чистотой и привлекательностью, как и иные помещения квартиры.

Николай смог отыскать заржавелый горшочек с кашей и свежую булку. Каша выглядела вполне еще добротной.

– А можно я съем это? Очень уж есть хочется, – дрожащим от бессилия голосом обратился он, сам еще толком не зная к кому, то ли к Владимиру Потаповичу, в надежде, что он услышит его и буркнет положительный ответ из своей комнаты, то ли к этой удрученной старой горничной. Горничная же не шевельнула ни глазом, ни головой на вопрос его.

– Ешь, коли уж ты здесь, так ешь уж! – услыхал Николай голос дядюшки, вслед за этим Владимир Потапович сам вошел в кухню. Он протяжно зевнул и почесал свою жирную, но, однако, вполне еще густую макушку. – Я тоже чего-нибудь сейчас перед сном сварганю, а то проголодался, как собака дворовая. Если пожрать еще найду, конечно…

Желтоватые зубы его впервые мелькнули через какую-то странную гримасу, напоминающую улыбку. Сам же Владимир Потаповичу выглядит очень неухоженно.

Он достал хлеб и копченую колбасу. Взял в руки металлический нож с выцветшей деревянной рукояткой, к которой к тому же что-то прилипло.

– Так вот и присаживайся со мною, дядюшка, и мне веселее будет и тебе, – Николай попытался сблизиться с Владимиром Потаповичем. Тем более дядюшка, казалось ему, пребывал в тот момент в самом что ни на есть благоприятном расположении духа. И более «приветливым» и разговорчивым он в любом случае уже быть не мог. Николай разогрел на керосинке свою кашу и сел за облезлый столик, внушая себе, что можно еще хоть как-то возродить надежду на то, что с дядюшкой они все же могут обвыкнуться. Владимир Потапович о чем-то задумался и ничего не ответил на фразу племянника. Тем не менее дядюшка молча сел напротив него и тут же принялся резать себе хлеб да колбасу. Делал он это с какой-то подозрительной осторожностью и медлительностью, будто боялся отрезать лишнего, возможно, он просто пытался как можно экономнее расходовать еду.

– Чем вы здесь обычно занимаетесь? Когда мы еще несколько лет назад к вам приезжали, кажется, вы прислуживали у какого-то там приказчика? – тихо и спокойно поинтересовался Николай.