Городишко, куда Шелков рассчитывал добраться к вечеру, чтобы заночевать, находился еще в верстах осьмидесяти от них. Но по пути еще нужно было завезти Дуняшу к Шаронскому. К слову, Николаю уже и самому совсем не хотелось оставлять ее чужим для нее людям, однако другого выхода он тогда не видел.
Девица теперь несколько поутихла и пару раз даже посмеялась шуткам Игната. По всей видимости, настроение ее малость улучшилось и она немного повеселела. С Шелковым же она заговаривать, после того необычайного случая не решалась. То ли стыдилась, то ли позволила девичьей гордости своей взять верх. Ведь, как показывает жизнь, любая скромная девка, внушив себе, что сама она дала некое разрешение на покушение ее скромности, после становится еще более сдержаннее. А уж тихоня Дуняша и вовсе в итоге рассердилась даже, что не оттолкнула, не закричала, не хлестнула хорошенько барина за то, что он позволил себе такую вольность, и что она так легко поддержала его в этом. Поэтому Дуня решила, что даже и смотреть в сторону Николая не станет, пока он первым не обратит на нее своего внимания. В душе ей все же до мурашек хотелось, чтобы он наконец обернулся или заговорил с ней. Но вот уж минут таки тридцать, может чуть более – Дуне было трудно в точности сообразить – никаких попыток оказания внимания Шелков не предпринимал. Она же смирно сидела, иногда достаточно звучно напевая что-то себе под нос. Порой она замолкала, надеясь, что Шелков, попривыкнув к ее пению, наконец, обратится к ней, хотя бы для того, чтобы узнать, почему она замолчала. Но он ничего у нее так и не спрашивал, и даже начало казаться ей, что относился равнодушно к тому, напевает ли она там что-то или же молчит.
Николай, в свою очередь, был в полной мере сосредоточен на дороге. Сильно переживая за целостность и сохранность товара, он вынужден был частенько натягивать поводья, чтобы лошадь шла медленнее. Шелков старался вести свою скотину так, чтобы телега объезжала большие камни. Иногда он улавливал едва слышное пение Дуняшки, однако тут же вновь переносил свое внимание на путь. Наконец спустя еще минут пятнадцать-двадцать, он все же спокойно спросил Дуняшу:
– Ты там не голодная? Мы уже долго едем ведь. Если желаешь – возьми, пожуй хоть яблочки-то.
Дуняша настолько глубоко уже зарыла надежду на то, что они с барином смогут еще хоть раз поговорить как прежде, что внезапный голос его еще какие-то секунды заставил ее рассуждать, не послышалось ли ей.
Спустя мгновение кукольное личико ее просияло легкой улыбкой, которую, к великому сожалению, Шелкову не суждено было увидеть. Дуне очень хотелось казаться теперь строгой и какой-то не легкодоступной даже при разговоре. Она будто сосредоточилась перед своим ответом, а затем как можно увереннее проговорила:
– Захотела бы – уже давно сама взяла бы. Какие трудности-то? Фекла и так меня кашей своей напичкала, – Дуняша очень постаралась придать своему детскому голосочку хоть малый тон кокетства. – Так что не желается как-то, барин! – Она вновь улыбнулась, считая, что с поставленной задачей справилась и смогла произвести таким манером должное впечатление на Шелкова.
Николай ухмыльнулся:
– Воля ваша, милейшая, воля ваша… А я уж было решил, что вы там стесняться изволили…
Наконец он повернул голову к ней и, на этот раз уловив на ее сладких губах прелестную улыбку, позволил и себе от души улыбнуться.
Далее ехали они уже совсем молча. Вскоре Дуняша все же угостилась парой яблок, что вновь вызвало улыбку Николая.
Летние солнечные лучи становились все теплее и теплее. Привез Николай Дуняшу на место уже к полудню. Кухаркину дочь изрядно впечатлил красивейший вид представшего пред ней поместья: молочно-белые колонны завораживающей величины, большие окна, пропускающие через себя множество обильных потоков солнечного света, были украшены вокруг извилистыми узорами, не менее достойного вида прочнейшая, с выпуклыми завитками дверь, само нежно-желтое здание, которое представлялось Дуняше темным и мрачным, выглядело очень даже тепло и гармонично.
Никого у дома Евгения Марковича не наблюдалось, кроме высокого роста сторожа, на вид преклонных лет, который кормил двух дворовых собак. Он что-то тихо говорил им и все придерживал свою большущую шапку, которая, казалось, держалась на его ушах.
– А дома ли Евгений Маркович, не скажешь, милейший?! Как бы нам увидеться с ним?! – крикнул ему Шелков, слезая с телеги.
Старый сторож выпрямил свою изогнутую спину и в каком-то недоумении оглядел приезжих и Николая, одежда которого явно не отвечала его положению в обществе.
– Дома… Дома. Сейчас я пошлю за ним, не извольте беспокоиться, – сиплым голосом ответил сторож и, заглянув в дом, велел, вероятно, кому-то из слуг сбегать за хозяином. Затем он вернулся к дворовым собакам, которые уже почти съели свои порции и, что-то тихо сказав им, вновь бросил свой взгляд на приезжих: – Сейчас Евгений Маркович выйдут, – кивнул сторож и, получив ответный кивок от Шелкова, принялся забирать у собак посудину, из которой они ели какие-то помои.
Дуняша тем временем пристально изучала взглядом большое здание нежно-желтого цвета, особо внимательно рассматривая белые колонны. Здесь, по всей видимости, ей предстояло очень долго жить, скорее всего, теперь уже и всегда. Дом показался ей достаточно красивым и приятным. Было в этом месте какое-то теплое притяжение, какая-то бесстрастная мания. Глядя на эту милую картину большого дома на фоне темно-зеленого леса, Дуняша ощущала спокойствие. К тому же это чувство наводило на пока еще тускловатые мечты о каком-то более хорошем будущем. Должно быть, Дуняше именно этого и не хватало, в последние дни так точно. Чувствовалось ей, что многое у нее пойдет по-другому, не так как прежде. Да и станет она сама теперь другой, чуть более даже совершенной, чуть лучше, чем была. Однако крохотная тревога все равно продолжала еще тяготить ее сердце. Так просто взять и выдохнуть, будучи уверенной, что ничего плохого с ней не сотвориться, она еще не решалась.
– А-а-а, Николай Геннадиевич, родной мой! Как это вы здесь?! – раздался вдруг голос выбежавшего на улицу купца. По всей видимости, он совсем недавно проснулся или же его даже разбудили прислуги в связи с приездом Шелкова, поскольку выглядел он малость заспанным, в немного небрежно надетой на скорую руку домашней одежде и со слегка взъерошенными волосенками.
– Здравствуйте, Евгений Маркович, – улыбаясь, поприветствовал его Шелков. Он почтительно поклонился человеку, который был в два раза старше его и, не отвечая на вопрос Евгения Марковича, продолжил: – Прошу прощения, что потревожил вас. Вы, видно, изволили отдыхать сегодня. Как поживаете-с? Не хвораете ли? Настасья Петровна как?
– Да, слава Богу, помаленьку! Здоров и полон сил, как бизон, – Евгений Маркович на мгновение улыбнулся, но тут же убрал эту улыбку и сделался каким-то даже печальным. – Соболезную твоему горю, родной мой. Знаю я о беде твоей. Ты прости меня, невежу паршивую. Прости, что не явился в последний путь проводить горячо любимого мною Геннадия Потаповича и Прасковью Алексеевну. Я только вчера вечером из Петербурга воротился. Ко мне Настасья Петровна подходит, вся бледная-бледная и грустная такая. Вчера же и узнал от нее, что такая беда с хорошими людьми случилась, – Евгений Маркович обнял Шелкова и залился горючими слезами. Шелков любезно обнял его в ответ, ведь, он и сам очень нуждался в то время в объятиях, потому как разговор о родителях вновь заставлял неимоверно разрываться его сердце.
Евгений Маркович был одет в черный домашний халат, легкие темные брюки, на ногах его были купеческие сандалии добротного качества. Под круглыми, немного выпуклыми глазами виднелись светло-фиолетовые синячки, очевидно всему виной был недостаток сна. В целом внешность его была достаточно привлекательной: темные коротко подстриженные локоны, полноватое, но, стоит отметить, на вид доброе лицо, чуть более обычного размера уши. Сам по себе он был в меру крупным. Когда говорил он, то и дело можно было выследить на глазах его мимолетные дрожания. Что не было удивительно, ведь Евгений Маркович, можно полагать, отродясь был человек чуткий и проницательный, даже впечатлительный, хотя не часто можно отнести последнее определение к мужчине, однако в данном случае это было позволительно. А поскольку имел он восприимчивый характер, то, конечно же, последствия трудностей (как правило у каждого человека, от нищего крестьянина до сверхдержавного царя, на протяжении жизни присутствуют свои, в меру своего положения трудности) отражались в организме его, и это еще, к слову отметить, достаточно мягкие последствия: глазной тик или временное заикание.
