— Ну сейчас-то появились.

— Вы не понимаете, всё чуточку иначе, чем я помню, но… Вон даже Руст не сел на Красной площади.

— Ага, самолет хреновенький, не долетел.

— То есть был? И Горбачев был. Точно, он же в Политбюро входил.

— Ладно, с этим потом. Расскажи, Корчагин, как ты сюда попал, через кого.

— Как попал? Поступил, как еще.

— Хорош заливать. Мы выяснили, что ты ничего не знаешь про наше время, якобы оно не такое какое-то на твой взгляд. Хотя как по мне, так нормальное у нас время. Но не будешь же ты втирать, что выпускник школы из глубокой провинции смог поступить на журфак МГУ. Тут для таких самородков конкурс двенадцать человек на место, сюда круглые отличники попасть не могут. Колись давай, откуда дровишки. И как ты свои статьи сочиняешь, откуда списываешь? Не поверю, что память человека настолько блестящая, что можно неизданные статьи из головы вытаскивать. А у тебя этих публикаций уже не один десяток набралось.

— А не приходило в голову, товарищ капитан, что я их сам пишу?

— Да ладно! И кем ты был в прошлой жизни тогда?

— Представьте, журналистом! Хорошим журналистом, к слову, уважаемым.

— Из себя в себя попал?

— Да хрен там! В какого-то больного с кровоизлиянием в мозг. С нуля пришлось лепить и тело, и всё остальное.

— Не в себя… — зачем-то пробормотал Милославский. — И каково оно?

— Хреново, поверь мне. — Михаила отпустило, он даже смог вернуться к прежнему формату общения на «ты». — Раздвоение личности, чужая память, чужое имя, чужие люди под родителей косят. Я вообще не пойму, ты что веришь мне⁈ Это ж бред полный!

— Ага, лютый трешак, верю. Так что с поступлением? Все прочли твои статьи и прониклись перед талантом? Давай какую-то нормальную версию событий.

— Ну… Короче, началось с той статьи, до которой вы так оперативно дошли через семь лет. Познакомился с главредом «Техники-молодежи», с Захарченко. И тут мне стукнуло в башку — это его же из журнала в восемьдесят четвертом выкинут! А мне как раз поступать в этом году.

— За что выкинут?

— Уже не за что. В той версии истории Захарченко дружил с Артуром Кларком, мировой величиной в фантастике.

— Знаю Кларка, читал. И что, за такую хрень погнали?

— Кларк начал публиковать в «Тэ-эМ» главы своего нового романа. И через какое-то время кто-то ушлый разглядел, что все русские герои романа носят имена диссидентов из «Московской Хельсинской группы». А потом еще и оказалось, что роман посвящен Игорю Леонову и Дмитрию Сахарову. Сахарову, который невыездной!

— Ха! Это не углядел кто-то ушлый, а определенные русские фамилии вашему Кларку подсовывал нарочно конкретно ушлый чел. Идеологическая диверсия, как ни крути.

— Вот и в ЦК так решили. И погнали нашего Захарченко поганой метлой отовсюду.

— А ты, значит, отговорил?

— Ну да, нашел возможность влезть почитать редактуру. Целая спецоперация вышла. А потом Василию Дмитриевичу пальцем ткнул в строчки и показал, что его подставляют.

— И поверил?

— Сначала нет, но публикацию придержал. А после получения третьей главы всё окончательно подтвердилось — одна фамилия совпадение, а три уже система.

— Дай угадаю: благодарный Захарченко замолвил словечко за тебя в МГУ.

— Ну да. А что, было бы лучше, если бы как в прошлом варианте вышло?

— Да нет, не лучше. И часто ты так вторгаешься в ход мировой истории? — Если верить выражению лица этого Жоржа, он на самом деле верит в услышанное. Блин, как там у Булгакова: «Говорить правду легко и приятно». Дмитрий-Михаил даже облегчение испытал от того, что теперь есть человек, которому можно сказать всё.

— Минуточку, а Иван скоро придёт?

— Нет, ластики сейчас товар такой, что не меньше двух часов искать придется. Побегает еще.

— То есть, вы там у себя заранее знали?

— Знали. Вернее предполагали, что ты или кто-то из твоего окружения путешествует во времени.

— Какое там! Не путешествую, а был брошен сюда после смерти.

— Брошен или заброшен? Я повторяю свой вопрос: как часто ты так вторгаешься в ход мировой истории?

— Никогда! Вот честное комсомольское — никогда! То есть один раз.

— И что, всё настолько хорошо, что ничего не хотелось поменять?

— Кто я такой, чтоб что-то менять. Ни инструментов, ни способов. Честно говоря, и желания нет особого. Всё равно законы истории таковы, что изменить ничего нельзя от слова «совсем». Просто ваша организация мыслит узко в парадигме качелей коммунизм-социализм, белые-красные, хорошо-плохо… А мир сер, грязища, холодища. Если не под протокол, я видел, как живут люди при капитализме. Так вот, нормально они живут. Но я от своих слов сразу отказываюсь!

— Понятно, живешь для себя, решаешь свои проблемы, устраиваешься в жизни.

— Да. А кто сказал, что плохо жить для себя? Если все будут жить для себя и вкалывать как положено на себя, то мир станет лучше и чище. — А вот теперь стало совсем легко. И плевать, что после этого признания будут с ним делать комитетчики, зато высказался вслух!

— Угу.

Ничего не происходит,

Ничему-то я не рад,

Ни о чем не беспокоюсь

И не в чем не виноват.

Не замечен в конокрадстве,

В воровстве не уличен.

Никому не продал душу

И ничем не увлечен.

Ни с рогаткой на медведя,

Ни в бандиты с кистенём.

И не ветер в чистом поле,

И не по лесу огнём.

— Это чьи стихи? Не попадались.

— Так я и не публиковался, не всем же свои строки на скрижалях вырезать. Кто-то их кидает в вечность.

— Твои стихи? Ну да, это у вас комитетчиков профессиональное. Ваш же Андропов тоже баловался поэзией. Только зачем мне их было читать?

— Да так. Мне стала понятна твоя жизненная позиция, Корчагин. Вот и всплыл стишок. Или как тебя величать теперь, раз ты не Корчагин и не Миша?

— Да привык уже к Корчагину. По паспорту я он.

— Ладно, не пропадай, не удивляйся, когда снова заскочу в гости или вызовут к нам.

— А это обязательно?

— А как же! Ты сейчас еще и подписку о неразглашении подпишешь. Понимать должен, информация секретная. Вся твоя башка, вернее её содержимое — секретная информация. — И капитан на самом деле достал из дипломата, стоящего у его ног, заполненный бланк. — На, я уже всё заполнил, тебе только роспись поставить. Можешь даже прочесть, что подписываешь.

— Да я и так ничего никому не скажу. Раньше как-то молчал без вашей подписки.

— Раньше вы гуляли сами по себе, а теперь что? Теперь вы будете гулять с присмотром. — Милославский среагировал на недоумение на лице Михаила. — Это мультфильм такой, про удава, мартышку и попугая со слоном. Темнота! Блин, что за попаданцы пошли, советских мультфильмов не знают.

— Знаю, просто забыл. Давно мультики не смотрел.

— Ну и зря, я до сих пор смотрю.

— Поживи с моё, Жорж, тоже скучным станешь. Мне в момент смерти полтинник уже стукнул. Это я выгляжу как молодой, а внутри рассудительный циник.

— И эгоист. Неважно, сколько тебе лет, эгоистами не становятся, ими рождаются.

— Ой, пошла пропаганда! Извини, не удержался. Просто ты не представляешь, каково это. Стой, а ты сказал «интернет»…

— Это ты сказал, а я повторил за тобой. Тебе теперь много чего рассказывать придется. Думал, одной статьей про будущее отделаешься? Хрена два! Работать будешь как папа Карло.

И тут Корчагин понял, что он конкретно попал! Что то «сотрудничество» с КГБ, от которого он бежал как черт от ладана, теперь покажется лёгкой прогулкой в магазин за хлебом. Эти… они же теперь с него живого не слезут, пока не затянут страну в коммунистический рай. А поскольку сие невозможно, то будут хлестать кнутом, пока бедное животное не подохнет. Даже жалко стало себя, честное слово.

— Да ты не загоняйся так, Михаил. Небось не будет так страшно, как ты себе уже нафантазировал. Нешто мы не люди.

— Ну да. Я так и понял. Подписка о неразглашении, подписка о сотрудничестве, что там дальше?