Когда Мэри было лет пятнадцать, отец попросил ее в качестве упражнения перевести «Песни» на итальянский язык. Так началось ее пожизненное изучение отцовского произведения. «“Песни” постепенно стали книгой, без которой я просто не могла обойтись, – писала она. – Эта книга стала моей “Библией”, как часто подтрунивали надо мной друзья». В шестидесятые годы, когда Йельский университет купил значительную часть бумаг Паунда, были созданы архивы Эзры Паунда, куратором которых назначили Мэри. Один раз в год в течение двадцати пяти лет она проводила в Йеле месяц, приводя в порядок документы и письма отца.

Преображение Мэри из говорящей на диалекте деревенской девочки в красивую, воспитанную, образованную взрослую женщину-полиглота завершилось к двадцати годам. Но она навсегда сохранила любовь к горам и фермам своего детства, и дом в Южном Тироле стал на самом деле возвращением к корням приемной семьи.

Дорога из Венеции до замка Брунненбург заняла у меня три часа. Сначала я доехал на поезде до Мерано, а затем на фуникулере поднялся до деревушки Тироло. Последние четверть мили до замка Брунненбург я прошел пешком по «Ezra Pound Weg» [41]. Своими башнями и зубчатой стеной замок напоминал сцену из «Сказок братьев Гримм». Замок прижимался к крутому склону холма, перерезанного террасами виноградников. Замок господствовал над живописной долиной и отдаленными горами. Мэри жила в одной из двух башен. Вальтер и его жена Бригитта с двумя детьми обитали в другой башне. Входя в ворота, я заметил во дворе группу американских студентов, участников одного из месячных семинаров, в ходе которых Мэри читала лекции о творчестве Эзры Паунда, а Вальтер вел курс о средневековых святых и героях.

Я поднялся по ступеням внешней лестницы и прошел мимо копии бюста Паунда работы Годье-Бжески, установленной в маленьком саду. Еще несколько ступенек, и я лицом к лицу столкнулся с Мэри де Рахевильц. Высокая женщина приветливо улыбалась. Светлые волосы были откинуты назад, что подчеркивало высокие скулы. Весь ее облик дышал спокойной гордостью: в конце концов, несмотря на все горести ее жизни, она была дочерью одного из величайших литераторов двадцатого века.

Мы уселись за большой стол на террасе, и к нам через несколько минут присоединился Вальтер, одетый в черную футболку и джинсы. Он сказал, что пришел с виноградника, где прикрывал лозы сетью от птиц. Вальтер принес с собой скоросшиватель, набитый бумагами, положил его на стол, раскрыл и принялся листать страницы. Я увидел письма, банковские извещения, юридические документы, но для меня они были перевернуты, а Вальтер листал их так быстро, что я не мог прочесть ни одной строчки.

– Нам не разрешено показывать кому бы то ни было большую часть этих документов, – сказал Вальтер. – Но я могу рассказать вам о некоторых из них. Здесь перед нами вся история.

Мэри взглянула на папку Вальтера и тяжело вздохнула.

– Нет, на самом деле здесь нет никакого мошенничества, – произнесла она, почти в точности повторив сказанное мне по телефону. Прежде чем я успел ответить, Вальтер заговорил, как мне показалось, с некоторым нетерпением:

– Джейн Райлендс извлекла выгоду из твоего раздражения против матери.

Мэри промолчала.

Повернувшись ко мне, он продолжил:

– Механизм событий был запущен моей бабушкой. Она хотела сохранить литературное наследие Эзры Паунда, но ни разу не сказала нам о том, что отдала все документы и дом фонду.

Мы встревожились, когда Лизелотта Хёхс и Джоан Фицджеральд позвонили матери из Венеции и сказали, что нам следует немедленно приехать и разобраться с тем, что происходит. Мы с отцом пошли к нотариусу и прочли контракты. Мы были страшно удивлены тем, сколь много отдала Ольга.

Отец отправился в муниципалитет и обнаружил, что тамошние бюрократы еще не утвердили передачу права собственности на дом, и мы смогли снова переписать его на имя бабушки. Но продажа архива стала уже свершившимся фактом.

Когда мы показали контракты бабушке, она сказала: «Я никогда не видела эту бумажку. Я никогда не подписывала такой документ».

Мы также заметили, что в контракте на продажу архива было сказано, что она уже получила пятнадцать миллионов лир, эквивалент семи тысяч долларов, и, возможно, она и в самом деле получила эти деньги, но мы не нашли никаких записей об этом. Когда мы попытались встретиться с Джейн, чтобы все это с ней обсудить, та стала буквально бегать от нас. Она не приходила на назначенные встречи.

Вальтер перелистнул несколько страниц.

– Вот, пожалуйста, – сказал он. – Мы с отцом договорились встретиться с Джейн в ее доме, но когда мы в назначенное время пришли, ее там не оказалось. Зато мы нашли вот такую записку. – Он извлек из папки карточку три на пять дюймов. – Здесь сказано: «Мне очень жаль, что вам пришлось понапрасну перейти ponte [42]».

Когда все это произошло, бабушке было девяносто три года, – продолжал Вальтер. Он имел в виду, что, если бы тактика Джейн продолжалась достаточно долго, то вопрос разрешился бы сам собой, так сказать, биологическим путем. После смерти Ольги весь архив остался бы у Джейн. – Но ирония ситуации заключалась в том, что бабушке было суждено прожить сто один год! – сказал Вальтер.

– Нет, – заговорила Мэри, – ирония ситуации заключалась в том, что меня уволили из Йельского университета!

– Ольга Радж и ее семья стали жертвами этой аферы дважды, – сказал Вальтер. – Во-первых, бумаги архива бабушки уплыли фонду. Потом в ходе переговоров с Йелем семья получила меньше истинной стоимости архива, а Ральф Франклин, ставший директором библиотеки Бейнеке, уволил мою мать с должности куратора архивов Паунда. При этом мистер Франклин никогда не любил решать организационные вопросы; их решал предыдущий директор.

Вальтер перелистал еще несколько страниц.

– Вот чек на шестьсот долларов, уплаченных бабушкой юридической фирме в Кливленде, в Огайо. Шестьсот долларов! У бабушки никогда не было денег. Я не понимаю, почему ей вообще что-то пришлось платить юридической фирме. Достаточно было дарения дома и архива.

Моя бабушка, возможно, и числилась президентом фонда, но только номинально. Исключительные права в фонде присвоила себе Джейн Райлендс. Она положила принадлежавшие бабушке записные книжки Годье-Бжески в банковскую ячейку, и это представлялось разумным, имея в виду их большую ценность. Но когда бабушка и я пришли в банк, чтобы забрать их оттуда, то получили отказ. Банковский служащий сообщил нам, что только Джейн Райлендс имеет право доступа к ячейке фонда Эзры Паунда. Бабушка сказала: «Но я же президент фонда Эзры Паунда!» Банковский служащий на это ответил: «Мне очень жаль, но у нас есть четкие инструкции от миссис Райлендс».

Вальтер перевернул еще несколько страниц красного скоросшивателя.

– А, вот, нашел! – Он вытащил из папки голубой листок бумаги, на котором крупными буквами, словно для ребенка, было написано: «Загляните в ячейку. Пересчитайте записные книжки. Сколько записных книжек вы видите? 1 2 3 4 5 6». Казалось, это был письменный эквивалент медленной, подчеркнуто членораздельной речи, предназначенной для ребенка или, вероятно, старого человека, который, к тому же, несколько растерян и сбит с толка. Текст был не подписан, а тот, к кому он был обращен, не обвел ни одно из предложенных чисел.

– И что все это значит? – спросил я.

Вальтер пожал плечами.

– Я уверен, что эту записку написала Джейн Райлендс. Думаю, это свидетельствует об умственных нарушениях у бабушки и о предосторожности, предпринятой Джейн после того, как начали циркулировать неприятные для нее слухи.

Он снова положил листок бумаги в прозрачный пластиковый файл.

– Иногда Джейн принималась заниматься тем, что не имело никакого отношения к фонду, – продолжил Вальтер. – Бабушке принадлежали две значительные картины – Фернана Леже и Макса Эрнста. Джейн забрала их в музей Гуггенхайма для изготовления рам, как она, во всяком случае, сказала, и для сохранения. Когда мы попросили Джейн вернуть картины, ей потребовалось для этого несколько месяцев, причем она вернула их без рам.