– Я буду рассматривать отправление мне письменных вопросов как вмешательство в частную жизнь! Мы не готовы к судилищу прессы.

– Это не входит в мои намерения.

– Как бы то ни было, это всего лишь сплетни!

– Нет, – возразил я, – это не сплетни.

– Но что это в таком случае?

– Это история. Когда вы соприкасаетесь со знаменитыми людьми, что, как мне кажется, очень нравится делать вам и Джейн, вы становитесь частью их истории.

Мэри де Рахевильц оказалась более приветливой, когда я позвонил ей в Брунненбургский замок. Но и она очень неохотно говорила о фонде Эзры Паунда.

– Я была сильно смущена, когда произошел этот эпизод с Райлендсами, – сказала она. – Они очень милые люди. Они много лет были чрезвычайно добры к моей матери. Они избавили меня от многих волнений и тревоги.

– Вы все договорились не обсуждать со мной фонд Эзры Паунда? – спросил я.

– Нет, – ответила Мэри, – но нам не разрешено говорить с кем бы то ни было об условиях соглашения с Йелем.

– Почему?

– Нас обязали подписать заявление о том, что мы сохраним в тайне условия. На этом настояла Джейн Райлендс. Мы также обязались не предпринимать юридических действий против Джейн, фонда Эзры Паунда или Йельского университета; такое же обязательство они взяли на себя в отношении нас.

– Джейн получила какие-то деньги от Йельского университета?

– Нам об этом никогда не говорили. Это было частью соглашения. Джейн Райлендс, со своей стороны, ничего не знает о нашей части соглашения.

– Вы получили какие-то деньги?

– Конечно, но для нас это скорее была финансовая потеря. На свободном рынке мы получили бы в десять раз больше, чем нам заплатил Йель за документы отца.

Мэри вдруг поняла, что в ее голосе проскользнули нотки обиды, и она быстро сменила тему – так человек отдергивает руку от раскаленной сковородки.

– Но на самом деле там не было никакого мошенничества. Моя мать просто поменяла свое мнение. Филипп и Джейн имели вполне добрые намерения.

– При всей пользе, которую они вам принесли, – сказал я, – вам не показалось, что в какой-то момент Джейн и Филипп зашли слишком далеко?

– Когда все закончилось, мать сказала мне: «О, эти люди! Теперь я понимаю, зачем меня приглашали на обеды».

На этот раз Мэри не стала смягчать негативный тон.

– Наступил ли какой-то определенный момент, когда вы почувствовали, что что-то неладно в этом деле?

Мэри на мгновение задумалась.

– Пожалуй, да. Джейн Райлендс стала направлять ход событий, контролировать их. Меня заставили задуматься многие мелочи. Напечатанная брошюра. Прочитанная лекция. Небрежное обращение с материалами, защищенными авторским правом.

– Кульминацией, – сказал я, – стало отчуждение дома, а также продажа архива без вашего ведома.

– Да, да. Для нас дом был семейным святилищем.

– Вы не будете возражать, если я приеду в Брунненбург, чтобы не более часа с вами побеседовать?

– Скажите мне, – спросила Мэри, – почему вся эта история так вас заинтересовала?

– Если честно, – ответил я, – то могу сказать, что меня до глубины души поразило сходство между тем, что произошло, и сюжетом «Писем Асперна». Вам знаком этот роман?

– Мы сорок лет прожили с «Письмами Асперна», – ответила Мэри.

Прежде чем ехать в Брунненбург, я прочитал вышедшую в 1971 году автобиографию Мэри де Рахевильц, озаглавленную «Осмотрительность», – то была аллюзия на раннюю автобиографию ее отца, озаглавленную «Безоглядность». Помимо того, что это удивительно трогательная история, книга познакомила меня с двумя новыми элементами саги о фонде Эзры Паунда: с напряженными отношениями между Мэри и ее матерью и с навязчивым обожанием отца с ее стороны.

Первые десять лет жизни Мэри прошли в приемной семье на ферме в Южном Тироле, всего в нескольких милях от австрийской границы; она доила коров, чистила навоз и говорила на тирольском диалекте немецкого. Она усвоила привычки своего приемного отца – плевала на большую дистанцию и сморкалась в землю.

Ольга пришла в ужас, обнаружив, что ее дочь растет крестьянкой с грязными ногтями, первобытными застольными манерами и без привычки регулярно чистить зубы. Мэри изо всех сил сопротивлялась попыткам Ольги превратить ее в изысканную юную леди с хорошими манерами. Она чувствовала себя куклой в модных коротких платьях, которые Ольга заставляла ее носить. Подаренная матерью скрипка навевала на Мэри смертельную скуку, и она разбила инструмент об угол курятника – в своих воспоминаниях она написала, что с куда большим удовольствием научилась бы играть на цитре или губной гармошке. Мэри была в ужасе от требования Ольги выучить итальянский и говорить на нем во время пребывания в Венеции. «Ее суровое отношение отталкивало меня сильнее, чем языковой барьер», – писала Мэри. Случались моменты, когда Ольга была «поистине величественной и прекрасной, как королева, в своем отношении ко мне – нежном и мягком; в такие минуты она улыбалась [отцу] как фея». Когда же Ольга играла на скрипке, «я не видела на ее лице ни малейшей тени возмущения или обиды… и начинала замечать проблески ее величественной красоты, и страх сменялся своего рода благоговением». Но как только музыка умолкала, Ольга снова становилась отчужденной, непроницаемой, властной.

К восемнадцати годам Мэри узнала, что, во‐первых, она незаконнорожденная дочь, а во‐вторых, что ее мать хотела сына. В этот момент, писала Мэри, она почувствовала, что ей никогда не удастся снискать любовь матери.

Ольга была до глубины души оскорблена «Осмотрительностью» и несколько лет не разговаривала с Мэри. У Ольги был экземпляр книги, и Кристофер Кули заметил, что она была вся испещрена пометками. «Всякий раз, когда в разговоре всплывал какой-нибудь эпизод книги, – вспоминал он, – она сердито хватала автобиографию дочери с полки и начинала судорожно ее листать. “Вот это я сделала правильно, – приговаривала она, – и это я тоже сделала правильно”. Затем она захлопывала книгу и со стуком ставила ее на полку».

Отношения со временем смягчились, но обеих женщин по-прежнему разделяла географическая и эмоциональная дистанция. Эпизод с Райлендс – что бы еще он ни доказал – дал Мэри понять: заботу о матери она почти полностью уступила Филиппу и Джейн.

Любовь Мэри к отцу являла собой резкий контраст ее чувствам в отношении матери. «Образ моего [отца] всегда был у меня перед глазами, как солнце, сиявшее в конце светлого пути», – писала она. Когда Паунд брал ее в Верону и показывал достопримечательности, его образ затмевал памятники на заднем плане. Мэри вспоминала, как он отбивал чечетку по пути домой после просмотра фильма с Джинджер Роджерс и Фредом Астером. Она также вспоминала, как, сидя в своей комнате на четвертом этаже «Тайного гнезда», прислушивалась к звукам, свидетельствовавшим о возвращении отца, – сначала слышался стук черной трости, когда отец сворачивал на Калле-Кверини, а затем, когда он подходил к дому 252, раздавалось протяжное громкое «мяу», на что Ольга в тон тоже отвечала «мяу» из своей комнаты на третьем этаже, после чего Мэри стремглав преодолевала два лестничных пролета, чтобы встретить отца у дверей.

Когда ей сравнялось пятнадцать, ее отец – человек, дававший литературные советы Йейтсу и Элиоту, – написал ей письмо, в котором учил ее писать: