Когда-то давно, в самом начале, было очень приятно появляться с девушкой, которой все смотрят вслед, а ты наслаждаешься этим, гордишься её красотой… Но теперь я начал чувствовать себя охранником. Когда мы с ней оказывались где-то, где на неё пялятся разные типы, я, перехватывая их взгляды, начинал нервничать. У меня повышался адреналин, возникали конфликты. Возможно, я стал превращаться в параноика. А эти кретины продолжали на неё пялиться, будто другого дела у них нет, кроме как меня раздражать. Они смотрят на неё, я — на них, меряемся силой. И такая скучная игра повторяется и повторяется. И я не могу спокойно пить свою проклятую выпивку.

Поэтому теперь я стал обдумывать, куда нам пойти, как будто это я такой известный, а не она. Город для нас сжимался. Если она хотела, чтобы мы пошли в какое-то кафе, куда заходили все, или в какое-то место, где много людей и где можно наткнуться на группы каких-то кретинов, я чувствовал напряжение ещё до выхода из дома. Она тогда меня спрашивала: — Что случилось? Почему ты сердишься? — Я не говорил в чём дело, мне казалось, что тогда я буду выглядеть трусом.

Я думал так: я не сержусь, но иногда чувствую себя телохранителем… А ста тридцати килограммов во мне всё-таки нет. Но я никогда этого не произнес. Мужчинам что-то мешает так сказать, они всегда изображают из себя великих борцов.

Мы постоянно в напряжении, мы великие борцы. Мы — герои в мрачных масках, и ходим в них, пока они не превращаются в наше лицо. На Балканах от этого обезьяноподобия у мужчин рано появляются морщины. Наша жизнь проходит в бесконечном состязании, у кого член длиннее. Эта маска меня бесила. К счастью, меня никогда и никто при ней не избил. Я этого параноидально боялся, каждый день делал отжимания и поднимал гири. Я исступленно мучил себя этими упражнениями, тем более что других дел у меня не было. Возможно, я переусердствовал, и у меня вдруг начало болеть плечо. Стал пить анальгетики. Ходил по врачам, мне сказали, что причина этой боли в позвоночнике. Но я всё равно продолжал упражняться и пить анальгетики. Она понятия не имела обо всем этом, женщины ничего не знают об отвратительном грузе мужественности, поэтому они танцуют, поэтому они жизнерадостны и поэтому дольше живут.

Итак, я повсюду носил такое своё лицо, такой позвоночник и такие мышцы. Она развлекалась, а я должен был пить, чтобы снять стресс. Обдумывал, не раздобыть ли мне пистолет, чтобы наконец бросить упражняться.

Позвоночник меня действительно мучил. Мне не хотелось никуда идти, я придумывал отговорки, начал блокировать «выходы в свет», критиковал состояние общества, в котором полно насилия, проклинал последствия войны, которые на долгий срок мачоизировали общество, проклинал средства массовой информации, увлекающиеся темой насилия и насильниками, говорил о том, что нет прохода от фрустрированных кретинов, которые ходят группами и ненавидят женщин, обладать которыми не могут, но зато могут выместить свою ненависть на типе, который сопровождает красавицу, ну, ту молодую актрису… Кто он такой, этот слабак?

Выходы в город мы делали всё реже и ходить стали в основном в гости, по квартирам. У нас было — точнее, у нее было — много новых друзей, которые приглашали нас на ужины. В основном это была всякая элита. Можно было бы сказать, цвет гламура, если смотреть на них издалека.

Я не получал удовольствия от общения с ними, они казались мне тоже напряженными, просто как-то по-другому, но… — Но мы же должны, черт возьми, куда-то ходить! — говорила Саня.

Правда, ходить на эти ужины и посиделки было лучше, чем куда-нибудь туда, где толклась тьма народу. В гостях нам угрожала только занудная атмосфера… И чувство, что я оказался здесь случайно, из-за Сани, а без неё меня бы никогда не позвали, да и на улице бы не поздоровались.

Саня в такие сборища вписывалась лучше, чем я, может из-за того, что чувствовала себя полноправным членом этих компаний. Казалось, она легко переняла их пресыщенный язык, она могла на нём даже смеяться… Наблюдая за ней со стороны, я увидел между нами некоторую дистанцию. Я замечал, как она наслаждается всем этим, какой бывает самодовольной.

Но, думал я, на её месте я, должно быть, вел бы себя так же. То, что я замечал, как она наслаждается вниманием окружающих, было связано с моей никчёмностью. Я стал смотреть на её успехи другими глазами. Это сквозило в моих шутках, в подтрунивании, как часто бывает у тех пар, которые давно вместе.

Я твердил, что должен быть кто-то, кто возвращает её на землю, сейчас, когда все за ней ползают. Иначе она улетит в небо, под облака и потеряет связь с реальностью. На эти гламурные вечеринки я шел вооруженный иронией, когда все попивали изысканные вина, я назло им налегал на пиво, играл роль человека из народа… Неиспорченного, который твердо стоит на земле… Который на все их великосветские истории может ответить разумным комментарием. Я часто упоминал о своем деревенском происхождении, подчеркивая то, что когда-то скрывал. Возможно, такая моя роль была и предусмотрена для их социального репертуара, возможно, во мне видели клоуна, которому ничего другого не остается, но я чувствовал себя освобожденным. Все знали о моем профессиональном крахе. Я ни на что не рассчитывал, потому что рассчитывать было не на что.

Я говорил: — Ты смотри, Саня, опять хотят взять у тебя большое интервью?! Слушай, упомяни меня! Скажи, что я в настоящий момент безработный, может, кто-то позвонит…

Все посмеивались.

— Нет, вы только посмотрите… Опять под фотографией с ней обо мне написали, что я её «друг». Когда они наконец поймут, что я никому не друг? Я всё делаю только по расчету…

Посмеивались.

— Они предлагают тебе роль в сериале? Ну, что делать, черт возьми, здесь это маленький рынок, выбирать не приходится. Кроме того, нам нужны деньги на дурь…

Это считали остроумным.

— Итак, внимание, участие в передаче «100 % лично» — вся передача о ней! Я тоже должен был участвовать, в тех сценах, которые снимают заранее. Они собирались снимать нас дома, но я отказался. Не хотел, чтобы мои, в Далмации, смотрели, как я готовлю.

Наши новые друзья смеялись. Мою самоиронию они считали уникальной. Мы с Саней были любовными ветеранами, не похожими на такие пары, которые целуются в компании так, будто рядом с ними никого нет. Мы ни капли не были слащавыми.

Вернувшись домой, я выступал с заключительной речью. В сущности, я ещё в машине начинал тщательно анализировать людей, с которыми мы только что были вместе. Взглянуть на них со стороны было не трудно. Я осознавал, что они не мои, а её друзья. В сущности, даже и не её. Это были друзья её имени, говорил я. Ведь и у меня была карьера, пусть совсем недолгая, и я видел, как потом всё исчезает, говорил я. Люди общаются с равными себе по статусу, а не по душе, как надо бы, говорил я. Имей в виду, при таком общении со знаменитыми именами люди со временем теряют всё, говорил я. В мире гламура полно потерянных душ, они парят в воздухе вокруг люстр на элитных вечеринках, похожие на воздушные шарики, устремившиеся наверх. Замечала? На всём виден какой-то отблеск ада.

Я анализировал этих людей и их души, чтобы помочь Сане не потеряться в том антигравитационном поле. Я буквально возвращал её на землю. Но это было фактически всё, что я делал.

Я никак не мог найти работу. Со своей говённой репутацией я мог только начать всё сначала, но считал это ниже своего достоинства. Согласиться быть на побегушках и полностью уничтожить любую иллюзию о себе?! Лучше стать домашним философом, чем такое. Поэтому я предпочитал, сидя дома, смотреть по телевизору передачи, прославляющие наш народ, пить пиво, курить и выражать недовольство капитализмом, который на востоке Европы действительно ни на что не похож. Тут есть капиталисты, которые никогда не участвовали в первоначальном накоплении капитала, говорил я, глядя в телевизор. Вместо накопления они осуществили перераспределение капитала, говорил я. Капитал существовал, только вдруг куда-то подевались владельцы. Капитал был общественным, а общество исчезло. Народ исчез. Я имею в виду — из экономики. Народ исчез из экономики и отправился на войну, народ весь ушел на границу, я думал о границе потому, что народ так воспринимал государство, как границу. Государство осталось внутри пустым, никого не было, и капитал блуждал туда-сюда, ища собственника. Тебе нужно было только подождать где-то в лесу законодательства и встретиться с капиталом, как с Ивицей и Марицей или Красной Шапочкой, говорил я. Это трогательная сказка: социалистический народ вышвырнул из дома капитал, а он, бедняжка, хотел только одного, чтобы кто-нибудь дал ему новый дом, говорил я. Сейчас капитал у хороших людей, которые его усыновили, говорил я. Когда-то всё было наше, а сейчас всё ихнее, говорил я. Народ этому радовался, слава ему, говорил я, когда смотрел передачи о национальном достоинстве и героических битвах.