Получилось, что это стало ещё одним ударом по ПЕГу. Теперь всем стало ясно, что «Объектив» публиковал фальшивые репортажи из Ирака. Теперь каша заварилась и вокруг этого, вокруг журналистской этики, вокруг достоверности материалов СМИ, которые конструируют реальность… Да и вокруг меня, в конце концов. Всё крутилось, как водоворот или карусель.

В период продолжения этой аферы мы с Саней ещё были вместе. Я мечтал о том, как бы хорошо было отделиться от своего имени и от всего, что обо мне известно, я как в кокон залез в депрессию, и Саня не могла до меня добраться. Мне было неловко перед ней, я хотел, чтобы она меня отпустила. Первую волну унижения я так-сяк выдержал, но со второй волной моё несчастье начало казаться мне системным.

По реакции людей я понял, насколько потребители в сущности ненавидят СМИ… Я был символом манипуляции. Почти убийцей. Комментаторы сокрушались из-за того, что нет статьи закона, по которой можно было бы меня судить.

Когда были опубликованы оригиналы Бориса, Дарио написал текст в защиту ПЕГа, в котором обнародовал всё, что он знал о моей роли в плане ГЕПа монополизировать рынок газет и журналов. Он засвидетельствовал, что я был в контакте с Рабаром и как я ему, Дарио, грозил смертью, если он об этом кому-нибудь расскажет, и что я, в этом нет сомнений, всё время действовал против интересов своего издания, что договорился с ГЕПом об этой манипуляции, с тем чтобы они дезавуировали конкуренцию, нанесли ей решающий удар и полностью монополизировали рынок газет и журналов так же, как это, не выбирая средств, делают крупные корпорации, что я был шпионом в их рядах, что весь план был тщательно продуман и скоординирован… Правда, Дарио не знал, как во всё это вставить судьбу Бориса. Однако дал понять, что, возможно, даже и его исчезновение было подстроено, и это, заключил он, покажет время.

Тем самым он, того не желая, оказал мне услугу. Если исчезновение Бориса — это часть плана, то тогда я хотя бы не убийца.

То, что я понимал бессмысленность всего этого дела, мало мне помогало. Мне было стыдно показаться на людях. Я даже боялся зайти в обычный продуктовый магазин, вдруг кассирша меня о чём-нибудь спросит. Я страдал, сидя в квартире и ожидая, когда придет Саня. Она уговаривала меня пойти к психиатру, я отказывался.

— Ты не можешь всё время сидеть дома.

— Мне дома хорошо.

— Чем ты целый день занимаешься?

— Чем-нибудь занимаюсь.

Я не знаю, кто передал ГЕПу оригиналы репортажей Бориса. В «Объективе» писали, что это сделал я. Я же подозревал Перо, мне показалось, что это его месть и ПЕГу, и мне.

Но всё это тоже детали орнамента вокруг истории. Точно так же как и то, что какой-то автор литературной колонки заявил, что репортажи Бориса — это весьма оригинальные тексты, имеющие литературную ценность, которые я неоригинально исковеркал, а вскоре появились и издатели, заинтересованные в том, чтобы опубликовать их в виде книги. Эти литературные редакторы словно с Марса упали, звонили мне узнать насчет прав, я их направил к Милке, пусть ведут переговоры с ней, уж она-то наверняка сумеет отвоевать хорошую сумму.

И как раз тогда, когда всё это безумие, как и любая изжившая себя топ-тема, начало погружаться в забвение, мне снова стала звонить Милка.

Я не отвечал.

Тогда, в конце концов, мне позвонила мать. Сказала, что есть новость. Борис позвонил Милке.

— Борис объявился, — сказал она. — Алло!?

И повторила: Борис звонил из Багдада.

— Борис звонил Милке. Он жив, — повторила она.

Потом мать сказала, что Милка позвонила ей потому, что не смогла до меня дозвониться.

— Ты меня слышишь? — спросила она.

— Ага, — сказал я. У меня перехватило дыхание. — А что он делает в Багдаде? Что он там делает?

— Да он теперь…

— Почему он исчез, мать его так! — продолжал я, адресуясь к нему через неё.

— Э-э… — Моя мать взяла паузу, как будто её смутило, что я перед ней ругаюсь, и она теперь думает, не сделать ли мне замечание. — Э-э… Милка сказала, что он там впал в какую-то депрессию, что он ни с кем не хотел контактировать, что сейчас он пьет какие-то американские таблетки, да она и сама толком не знает, как объяснить…

— Американские таблетки! — я чуть не расхохотался. — Пьет американские таблетки?!

— Э! Я просто передаю тебе, что она мне сказала… Что он впал в эту депрессию, потерял мобильный и компьютер, всё потерял, или у него украли, он сам не знает…

— Что пьет американские таблетки… — повторял я как верх абсурда, а она продолжала пересказывать, что говорила Милка: что его спас какой-то англичанин, отвез к себе и заботился о нем, что Борис только лежал, что ничего не мог с собой поделать… И она сказала, что и Милка тоже не знает, как это объяснить, но что сейчас ему лучше… И сказала, что он там останется, работать на англичан, на какое-то их телевидение…

— Как же она сказала… Чтобы он им искал, что они будут снимать… На местности… Что-то про местность, а потом какое-то их слово… Э-э, да, вот — местный продюсер. Он будет везде ездить и всё узнавать, потому что он же знает арабский.

— Я знаю, что он знает арабский!

— А, вот видишь, повезло ему с этим, — продолжала она. — А знаешь, я под конец хорошо её на место поставила, Милку-то… Я ей говорю, вот сейчас у твоего сына есть работа, да ещё и у англичан, наверняка они хорошо платят, а мой-то сын работу потерял, и всё из-за твоих скандалов. А она мне, да что с тобой, да хотела бы я увидеть тебя на моём месте… И что ведь он там мог и умереть. И всё в таком духе, ты её знаешь, а извиниться и не подумала.

— Послушай…

— Да я-то из-за неё так разнервничалась! — продолжала она. — И тут уж я и высказала, что хорошо бы ей было извиниться, и через газеты, и через телевидение. Как она на тебя напала, так…

— Перестань говорить о ней! Перестань говорить о себе!

— Да что это с тобой? — удивилась она.

— Ох… я с ума сойду, — тихо всхлипнул я, обращаясь в основном к самому себе.

— Сынок, не надо ещё и тебе с ума сходить, — сказала она. — Хорошо, что он жив, что не висит на твоей совести… Я тоже, знаешь, корила себя, что дала ему твой номер. Никому больше не дам, я так и сказала. Правда, знаешь, теперь никто и не спрашивает.

Меня сводило с ума то, как она говорит, то, что она считает нужным сказать всё. Она и Милка казались мне очень похожими друг на друга, так же как и я с Борисом.

— А она что-нибудь ещё сказала о нем?

— Я так из-за нее разнервничалась, что больше ни о чём не спрашивала…

Вот так.

Я тупо смотрел перед собой, не зная, что бы я должен был чувствовать. Радоваться? Смеяться?

Он выбил из-под меня стул, я упал, и сейчас всё будет выглядеть шуткой. Ничего. Позвонил.

— Ну, хорошо! — сказал я. — Хорошо!

Я положил трубку.

Если бы он погиб, подумал я, всё это говно выглядело бы не столь бессмысленным. Тогда я подумал, может, поехать туда, в Багдад, и убить его?

Я увидел, как иду по пустыне. Солнце бьет мне в затылок. Чувствую давление в ушах. Подхожу к нему и…

Но — всё хорошо, он объявился, всё кончено, повторял я, как будто перекликаясь сам с собой. Звучало всё это гулко, как голос из динамиков в каком-то пустом, заброшенном зале.

Я слышал ещё только сердце, как оно стучит, как будто с перебоями…

Неужели с перебоями, неужели и правда с перебоями?!

Неужели это то, что я думаю? Сердце? — Я подумал, не вызвать ли скорую… Потом взял пиво, выпил таблетку успокоительного, обычную, потому что до американских не дорос, и… Я выпил их довольно много, с пивом… И успокоился.

И увидел себя, как подхожу к нему и… — Хорошие таблетки, хоть и наши, — говорю.

Смеялся я во весь голос.

Когда Саня пришла и увидела пустые банки, ей смешно не было.