Теперь, после истории с Борисом, совершенно ясно, что моя добровольная работа в сфере людских ресурсов это безумная глупость.

Не так давно Саня начала сравнивать её со своей деятельностью в альтернативной театральной труппе Зеро. Там с большими надеждами и энтузиазмом собралась вся её компания из Театральной академии, но уже к зиме все они с горечью расстались, причем каждый считал, что именно его использовала в своих интересах кучка неблагодарных.

Денег не было, отношения изменились. Всегда, неизвестно почему, отсутствие дохода на денежных счетах ведет к сведению счетов эмоциональных… Я знаю, что такое быть волонтером. Везде, где нет денег, можно открыть эмоциональный счет и надеяться на какую-то благодарность. Но… Под конец каждый начинает чувствовать, что ему все должны. Так развалилась труппа Зеро, чьи сценические эксперименты так расхваливали молодые театральные критики: все друг с другом переругались, да еще как, Саня считала, что ею воспользовались, и решила в будущем играть на сцене только там, где за это платят.

Правда, она немного страдала из-за того, что так быстро предала идеалы молодости.

Она была страшно зла на своих бывших друзей и еще долго изгоняла из себя эту злобу. Это было, насколько я понимаю, процессом психологического дистанцирования от андеграунда, и процесс этот иногда охватывает молодых альтернативщиков, когда им перестают выплачивать деньги на карманные расходы. Нужно где-то зарабатывать — и вот вдруг тебя перестают воодушевлять маргинальные проекты. Тогда ты оглядываешься по сторонам, ты дезориентирован, ты на кого-то зол. Приходится самому выбрать, на кого именно.

Пока я отказывался от драматургии, я чувствовал себя примерно так же. Я тогда работал в газете и параллельно слушал на факультете разговоры коллег, у которых водились деньги на карманные расходы. Чем дольше я работал, тем более авангардными становились они. Я пытался уследить за трендами: вот, все заговорили о том, что из театра нужно изгнать психологию, и мы выступали за это. Читали деконструкционистов и пытались приспособить их к театральным подмосткам… Вели довольно шизофреничные разговоры, щедро используя флексибильную лексику. Я всё больше терял силы. Бегал из редакции на факультет, как Пола Рэдклифф, бегунья на длинные дистанции.

Я был зол на своих родителей, деревенских жителей, которые перестали переводить мне деньги на карманные расходы и тем самым лишили меня возможности деконструкции. Я был зол на загребских альтернативных позеров и снобов, которые рано или поздно станут героями местного гламура, будут с недовольными физиономиями раздавать интервью для «Red Carpet», будто их банальная судьба была им навязана вопреки их желанию. Я был зол на крестьян и элиту, работу и арт, застряв, как некто, кому не удается пробиться сквозь туман, где-то между всеми культурными классами, состоящими из людей, не сомневающихся в своей аутентичности. Я не знал, кому всё это предъявить. Я был зол на самого себя. И не мог высказаться. В этом было всё дело.

Я считал, что Саня была права, когда прекратила своё маргинальное волонтерство, ну а что другое я мог ей сказать?

Нет, другого варианта не было, повторяла она.

Другого варианта не было, повторяло всё ее поколение, так же как и многие поколения до них. Другого варианта не было, а если он и был, то должен был оставаться тайной, как мастурбация в общественном туалете… Как мое волонтерское сование носа в человеческие ресурсы.

Именно сюда я направил свои анархичные инстинкты, приводя в редакцию неожиданных гостей вроде Бориса, таких, которых никогда бы не пригласил никто из тех, кто с галстуком. Совершенно ясно, что это были остатки моих протестных склонностей из того времени, когда я вместе с Джонни пел: «А на улице, на каждой стороне / Филиалы, офисы / Из них выползают бюрократы / Ой, люди / Ведь я боюсь…»

Это было дрочением в общественном туалете.

Подобно бактериям, которые привыкают и приспосабливаются к антибиотикам, в поисках удовольствий при капитализме мутировал мой бунт. Найди свою дырку в системе… Имей свои фантазии и причуды и живи благодаря им… Взращивай их так же, как выращивают в потаенном месте немножко травки.

В этом нет ничего нового, сказала Саня.

Действительно, нет.

Вся история с Борисом это неопровержимое доказательство того, что я занимаюсь подрывной деятельностью исключительно против самого себя.

Но в настоящий момент говорить с ней об этом я не хотел.

Я не вижу способа сказать ей всё это без серьезных последствий. Мне кажется, что это было бы губительно для её представления обо мне, о нас. Она верила, что мы особенные. Что мы вне общества. Что на нас не влияют все эти банальности.

Она представляла себе наше будущее как бескрайнее поле.

Она видит по-другому, она очень молода, актриса, может наслаждаться чем угодно, думал я… Её идентичность динамична. Но я не мог то и дело менять роли. Я чувствовал, как всё определяется. Пространство для маневра было узким, и у меня было собственное представление о будущем… О да! Я обладал тем представлением о будущем, которое меня преследовало. На первый взгляд ничего страшного, всё солидно… Но я видел гнилую жизнь, в гнилой атмосфере, с людьми, которые наполовину сгнили. Я видел себя с ними на каких-то деловых приемах и детских днях рождения, мы попиваем пиво и поругиваем то да сё, власть, нашу и американскую, а потом, потом говорим об идиотах-подчиненных, о тех, с кем встречаемся на работе, а потом, вдруг, немножко веселимся, потому что кто-то говорит, ладно, хватит, какие же вы скучные… Я видел себя, как я терплю это гниение, я не упоминаю о нём никому, и мне о нём тоже никто не упоминает. Видел людей, которые покупают новые стиральные машины, целые кухни и хай-фай линии, на которых они будут слушать рок, как они покупают полки и ставят на них диски. Видел, как готовят slow food, обмениваются экзотическими рецептами, показывают фотки летнего отдыха и рассказывают о каменных домах в Истрие. Я видел людей, перед которыми боюсь проявить грусть, видел, как счастье становится обязанностью и как все говорят «это супер», это супер, супер. Видел, как они паркуются, паркуются, паркуются перед стоящим за оградой особняком, где празднуют детский день рождения, а потом кто-то говорит: Да где ж ты пропадал, давненько тебя не было! Я видел себя среди них, изрыгающего какие-то пошлые глупости и следящего за тем, чтобы никого этим не оскорбить, в особенности — не оскорбить всех нас, вместе взятых. Видел, что я буду натренирован на эти мелкие глупости, у меня будет страшный опыт, потому что я и сейчас это делаю, но я видел, что добьюсь большего совершенства и разовью тихий, меланхоличный стиль.

Я вижу это будущее. Это говно сидит у меня в голове, как вживленный чип. Всё это выглядело прекрасно отшлифованным, как старое предложение турфирмы.

Я продолжал говорить о Борисе.

— Дело в том, что он присылал свои дурацкие мейлы каждый день. Ему плевать, что мы не газета, а еженедельник… Но теперь нет и этого.

Мы не поссорились, но она сохраняла нечто из того, что осталось в воздухе. Какую-то дистанцию, которая превращалась в… Выражение лица — на пороге головной боли.

— Катастрофа, — вздохнула она.

Потом добавила: — Нужно избавиться от этого!

— От чего?

— Эта катастрофа, никак не могу от неё отвязаться…

— Что-что?

— Я постоянно употребляю это слово «катастрофа», ты не заметил? Доц даже издевается надо мной, как меня увидит, сразу говорит «катастрофа».

О чём она? Она что, меня не слышала?

Слишком она увлечена этим своим спектаклем… С самого начала я думаю, что ей на самом деле мешает то, что у меня сейчас проблема.

— Теперь он вообще ничего не присылает, — повторил я.

— Что, вообще не дает о себе знать? — она посмотрела на меня.