Я попивал пиво, помаленьку, когда смотрел новости… А сколько же накопилось пустых банок, и как же они брякали в мусорном мешке, когда я принимался их стискивать, чтобы они занимали поменьше места.
После того как мы исступленно помахали им из окна машины, я бодро пообещал: — У моих есть сад и красивый двор, увидишь… — Я имел в виду, что там человек, когда немного выпьет, не выглядит таким растерянным, как среди «практичных столиков».
Потом мы приехали, и я увидел гараж.
Дело в том, что они мне сказали, что построили гараж, они радовались этому, по их словам, гараж великолепно вписался в двор… Но я сразу увидел — двора больше нет. Какое-то свободное место еще оставалось, но было ясно, что теперь это просто неиспользованное пространство.
Они открыли нам этот гараж с помощью пульта, гордые, как будто пускают в эксплуатацию новую линию или транспортную полосу, и я в него въехал.
— Ну ни фига себе, приехали, — сказал я Сане.
Ну вот, мои стали, так сказать, горожанами, и мы сидели в квартире… А во дворе разместилось то строение. Его с места не сдвинешь. И ничего не можешь возразить против него. Я было заикнулся, но меня оборвали: некрасиво приезжать из Загреба на всё готовое и поучать, приехав из Загреба, из Загреба, из Загреба, который раздражал их своими снобистскими поучениями… А им нужен был гараж, свой гаражик, а в своем гараже ты сам и хозяин…
В связи с этим моя старушка, как бы в каком-то женском союзе с Саней, объясняла ей, что меня вовсе не надо уж прямо во всём слушаться, потому что мужчины вообще-то безмозглы, у них вечно дурь в голове… Отец же на её выступления реагировал усмешкой и не упускал случая поддеть её, на что Саня реагировала слабой улыбкой. Я, насколько было возможно, пытался модерировать эти дискуссии, переводя фокус на себя, но они смотрели только на невесту, потому что им, разумеется, как только я её привёз, было ясно, что я на ней женюсь…
И вот мы здесь, в нашей съемной квартире. События перестали развиваться сами собой, и я не могу наверняка знать, что мы придумаем, какой образ жизни, но только мы, сказал я Сане, ни в коем случае не должны повторять образцы… Мы должны проложить какое-то новое направление, дорогу, тоннель, виадук, что угодно…
Но сейчас возник Борис, возник неожиданно, как тот гараж.
Мне никак не удавалось объяснить ей глубину проблемы, и тогда я повернул свой ноут экраном к ней и сказал: — Прочитай что-нибудь из этого и скажи, что думаешь…
Она посмотрела на меня вопросительно.
Я сказал: — Открой какой-нибудь из этих мейлов, любой.
* * *
Забыл описать тебе военное положение, автоматы трещат, герои от боли кричат, металл сверкает, мрачные арабы кровью истекают, проигрывают войну, сопротивление устраняют лазером, как бородавки, как видишь, всё ожидаемо, по плану, по сценарию, думаю, на телеэкранах это должно выглядеть как кино, пустыня для этого очень подходит, как будто это захват Марса, понятия не имеешь, есть ли здесь жизнь, ищешь её признаки, идешь вперёд, должно же что-то здесь быть, хотя бы какая-то бактерия, какие-нибудь останки, ископаемые остатки, ископаемые виды топлива и кто его знает, что ещё, никогда не знаешь, есть ли у пришельцев из космоса оружие массового уничтожения, на какой оно ступени техники, есть тут один embedded журналист-бушевец, туджмановец, Милошевичец, болельщик, обведите карандашом правильный ответ, и он меня спрашивает о моих предположениях насчет оружия массового уничтожения, есть ли оно у них, воспользуются ли они им там, на подступах к городу Багдаду, это он меня так провоцировал, потому что все уже доперли, что я любитель, понятия не имею, как они доперли, понятия не имею, как эти профи думают, но ясное дело, что у здешних нет оружия массового уничтожения, потому что если бы было, на них бы ни за что не напали, так что бояться нечего, мы можем быть спокойны, сказал я оптимистически, и мы выпили за это безалкогольного пива, люди меня любят, что тут говорить, и я чувствую, что они меня приняли, но потом начинается буря, южный ветер несет тучи пыли и мелкого, мелкого песка, он набивается в рот, в нос, в глаза, и мы бежим к машинам, сидим целыми днями в машинах с закрытыми окнами, потеем, ничего не видно, открыть окно не отважишься даже во сне, даже во сне, потому что тогда песок проникнет внутрь, в мозг, внутри невыносимо жарко, мозговые волны, частоты, братишка, как бы я хотел тебе позвонить, узнать, какая у вас там погода, но нам сказали быть осторожными c Thuray'ем, нас могут обнаружить локаторы, пульнуть ракету, а мне как-то глупо отдать концы из-за погоды.
* * *
Саня, пока читала, улыбалась и качала головой.
— Ты ничего мне не рассказывал, — сказала она. — Он просто валяет дурака.
— Хм, — я почесал себя по темени… И сказал: — Не знаю, умышленно ли. Чего тут только нет… А может, он свихнулся!
Она сказала: — Я думаю, что он пишет и ржет над тем, что пишет.
— Но почему не возвращается, как я ему велел?!
— Не знаю… Может быть, строит из себя придурка…
— Он издевается надо мной, скотина! — сказал я. — Если кто-то и стал объектом его юмора, так это я.
Она зубами пыталась откусить заусенец, очень старательно.
А потом вдруг словно нашла спасительное объяснение: — Может, он просто не умеет писать как обычный журналист…
— Да это так-сяк может каждый.
Она задумалась, а потом сказала: — Знаешь, мне это вовсе не кажется таким уж странным… Он не натренирован, ну, в этом вашем языке. И я думаю, если бы меня кто-то послал тащиться за амерами, как будто я веду репортаж с футбольного матча… Я бы тоже валяла дурака и несла бредятину.
— Ладно, я знаю, что ты против этой войны, — я хотел дать ей понять, что это неподходящая тема.
— А почему мне не быть против? — Она посмотрела на меня. — Этот тип хоть что-то говорит… А у твоей редакции об этой войне нет никакой позиции.
Я смотрел на неё. Неужели она думает, что я могу изменить мир? Мужчина женщине никогда такого бы не сказал, а она время от времени обращается ко мне как к Супермену.
Я подумал, нужно бы сказать ей, что в здешних наших войнах я уже растерял все свои иллюзии. Но как-то язык не поворачивался сказать такое девушке, которая собирается с тобой планировать своё будущее.
— Короче, ты хочешь сказать, что он разрушитель устоев?
— Да, осознанно или неосознанно.
Я не хотел, чтобы она увидела возмущение, которое вскипело во мне… Они, значит, разрушители устоев, а я защищаю систему; они борцы за свободу, а я сторонник репрессий… Стоп: Саня смеется, он остроумен, а у меня нет чувства юмора? И я мучаюсь, как раб на плантации, с его чушью, пытаюсь придать смысл… И скрываю это, как позорную семейную тайну, нервничаю, чувствую себя параноиком, пока молодежь развлекается…
Я встал. — Да над кем он издевается?! И за чей счет?! Мне всё приходится переделывать…
Она перебила меня: — А ты не кричи! Уж я-то в этом совершенно не виновата!
Я сел.
Она снова бросила взгляд на текст.
И сказала: — Я бы это так и опубликовала.
С кем я разговариваю… Какие детские глупости, подумал я.
— Но я не могу это опубликовать! У нас обычная, нормальная газета! Мы же не какой-нибудь фэнзин для чокнутых!
— Да, вы проповедуете то, что считается нормальным, — сказала она по-панковски, ровно так, как и хотел Инго. И добавила: — Опять кричишь.
Что за дела, может, она решила порепетировать свою роль со мной?
— Расскажи это Инго, — сказал я. — Мне кажется, что дома ты больше похожа на панка, чем на сцене…
Саня оскорбленно фыркнула.
— Это было низко, — сказала она.
Знаю, подумал я… Но меня ужасно нервировала позиция, в которой я был вынужден защищать систему от неё и от Бориса, двух отважных антиглобалистов. И как я в это вляпался?
