3 Письмо – роман, жанр, коему не одерридеть. Нет такого места «нигде», только – «здесь». Роман – не дискурс как стиль, заметь, Роман – мы сами и есть. Мы сами – слова утраты, которые Себе кричит Взыскующий любви Бог. Мы – не морзянка, исчезающая в ночи, Мы – диалог. Заканчиваю. Прости! Не взыщи за многословный ответ, От которого (подпись, дата, прощай) Ещё серее, поди, твой невский рассвет, Стылее чай. Михаилу Гаспарову 1 Жёлтый, книжный, облетает — Пястью лет – с осины лист. В ветре свиста не хватает: Умер честный атеист. Внепартиен, необузен, Густоперчен, как центон, Тих, классичен, русск, внеруссен, По-еврейски умер он. И воскрес, весьма встревожен: Там, средь света и весны, Вдруг узнал, что в Царстве Божьем Переводы не нужны; Что единым, птичье-смычным, Светозарным языком Хоры ангелов синичьи Распевают там о Том, Кто – не То, а Тот, Который Есть Искомый, Вся Всего, Переводами из Фора И латынью пел Кого; И воспрял к сраженью снова (С Милым – рай и в неглиже!) Фехтовальщик Бога-Слова: Запись, выписка, туше. 2 У кого это (спросите – найдёте): Слово стало не текстом, но плотью (Прочитано в плотном тексте) – пальцем в небо! Текст и есть плоть (хлеба); Вот во плоти вероятностная тема: Внутри текста мы – энтимема: Раз в слезах, как в лучах, утром мое лицо, И в руке подрагивает копьецо, В восковой бочок просфоры наставленное упруго — Значит, вечной будет весна старшего, светлого друга! Логика вероятного, лошадка конника Аристотеля, скрытого платоника, Риторика вечности сей, Которую вам уж давно проиллюстрировал Алексей, — Беседуя по солнечным гравиям райского сада, Куда и мне бы, неучу, надо, — Полюбоваться на вас, подслушать издалека (При служении Ангелов) – а пока Слёзы, читают часы, частицы и вечная память, Чаша лучится гравированными боками, Хлеб и вино как животворящий Текст (Чтущий да ест!), Имя ваше, на белом камне, вплетено в акростих, И свет танцует, обнимает пылинки, не впитывая их. На полях заметок В. В. Бибихина об А. Ф. Лосеве, изд. 2004 г
1 «Между прочим, у Гомера есть девять пониманий смерти» – и ниже, до конца с. 199 Казачья кровь, в кристальный Геттингенский сосуд влита! Эак на Радаманта кивает, Миносу и тому не разобраться. Такие идей сонмы! (Скандал в тёмном семействе: Что обретают тени, Вкушая жертвенную идею? — Память о глубокогрядущем!) В аиде – жилищный кризис, И так и живёшь в библиотеке (Дом, в сиреневое окрашен, По сю сторону Ахеронта, Вывеска: «Свято-Эдемское подворье»). 2 «…распоряжался телом так, прямо» – с. 296 Так ум душонку в бой ведёт, Влечёт на крест, на эшафот Ослизлой мзглы вопящий клуб, Анимулу – бичом вперёд; А сердце в мясо поддаёт (До фени телу) туп да туп. Июльский взламывая лёд, Взмывает символ и цветёт! (Хоть ворон вечен: «Невер, Марр!» — Но Прокла кто переведёт?) На крышку гроба сыпанёт Гудящей глины заступ, груб, В капусту квасит кости гнёт — Но нус горит, и обожжёт Сошедшихся умастить труп, И персть удобрит тучный жар. 3 «Он перешёл в католичество, считая, что православие бессильно и слабо, продалось власти. А католичество гордо и грозно, закрепилось на всех материках под единым руководством» – с. 187–188 Вернись, вернись! Оставь свой стройный рай За восковой спиной. Запри свой дом, розарий размотай Трясущейся рукой, И с Авентина положи земной поклон В соломенную даль, В поля подсолнухов, в копчёный мёд икон, В смиренную печаль, Где копны русая София ворошит На жнитвах серых лет, Где в светлой тьме, как в водах, сердце спит, Где тихий свет, Где сможешь быть, хотя не сможешь мочь, Где в глине деревень Светла твоя Варфоломеевская ночь И тих Михайлов день. 4 «Моя Церковь внутрь ушла» – с. 173 Маленький кравчий, Спросишь: «Откуда Свобода такая?» Не тайно ль шептали Мы аллилуйю Ночью в подушку, Под взором хищным Мойр красноглазых? Мёртвый для мира! О, тайный постриг Ножниц, стригущих Нити судьбы! |
