– Трус.

– Чего? – не расслышала бабушка.

– Ничего, – Ал вновь взялся за половник. – Это все, что он сказал?

– Передавал привет тебе, спрашивал, как в школе дела, – ответила бабушка, а потом посерьезнела. – Ты уроки сделал?

– Нет.

– Так чего стоишь тут? Или завтра скажешь в школе, что помимо формы оставил дома еще и домашнее задание?

Ал глубоко и тяжело вздохнул, ему было лень отвечать. Он молча вышел из кухни.

– Опять молчит, – услышал он из-за закрывающейся двери. – Все нормально? Как можно так вести себя хоть?

– А сама-то как? – пробурчал Ал на вопрос, заданный с интонацией, словно у него интересуются, все ли в порядке с головой.

– Я? Я лучше всех.

Сейчас сказанная ей фраза звучала так лицемерно, как никогда раньше. Но и правдиво так, как никогда раньше. Может, у нее и впрямь все лучше всех. Потому что она слепо верит отцу, не спрашивая, что за человек к ней приходил. Или не верит, но просто не хочет спрашивать, потому что не хочет в это ввязываться, потому что не хочет нарушать это «лучше всех». Ее отцу удалось от этого всего уберечь. Но сейчас это вызывало не радость за нее, а обиду за себя.

Не стоит злиться на бабушку за то, что она волнуется за уроки. Пусть волнуется за них, а не за то, о чем беспокоится сейчас Ал. Не стоит ей переживать не за грязную одежду, а за то, что до ее внука снова могут добраться, снова попытаться убить.

Вдруг Ала настигла странная, мрачная мысль, но за которой последовало спокойствие. Большинство из тех людей, которые пытались его обидеть, мертвы. Он отрекался от этой мысли все детство, хотя она была так же неотвратима, как сама смерть. Которую он видел.

В ту ночь, когда его мать зарезали у него на глазах, эта отобранная жизнь не была единственной. За ними пришло четверо. Одного, что все списали на самооборону, того, кто убил маму, отец ударил ломом. Через несколько лет Ал узнал, как факт, о смерти еще двоих. Тот, кто пытался его зарезать пару лет спустя, сбежал в Штат в другом конце страны. Тот, кто перед переездом в Японию и ставший его причиной, держал в гараже, и пытался застрелить, сам был застрелен на месте. Еще один явно больше не будет испытывать судьбу.

Те люди были готовы лишить жизни ребенка, тогда почему они сами не заслуживали смерти? Но тошно было думать, что бы сказала бабушка или Юдзу на такие мысли, на количество людей, убитых за него. И половина из них – убита отцом.

Алу, как и его отцу из этого не выбраться, поэтому смысла врать друг другу не осталось. Мирон лишь пытается убедить себя в том, что его сына еще можно спасти, уберечь. Но Алу от недостатка информации не безопаснее. И если уж отец решил сжечь очередной мост, пусть бросает Алу спасательный круг, пока тот будет добираться вплавь. Потому что Ал сделал вид для бабушки, что сел за уроки, чтобы через несколько часов после того, как она уснет, покинуть дом, чтобы отправиться в плаванье.

Центром города считалось несколько наиболее оживленных районов, где находились значимые городские пункты: мэрия, больница. Рисовые поля отделяли эту часть Хигашиюри от реки Ишизава. Деревья окружали весь город, и в каждой части леса можно было наткнуться на синтоистские храмы, будь то небольшая деревянная конструкция или камень или столб с вырезанными на них надписями. Храмовые здания встречались редко. Иронично, что одно из них находилось недалеко от нынешнего центра города, хотя построено было многим раньше.

У Ала был план, небезопасный, безрассудный и глупый, он понимал, что щекочущее покалывание скоро сменится на боль в желудке от волнения. Ноги стали ватными еще на конце его улицы. Ал был благодарен им за то, что они дали ему спокойно и относительно тихо покинуть дом, не разбудив бабушку. Но сейчас они доставляли намного больше проблем. Идти по лесу, где слой снега и грязи был значительно выше, чем в городе, подсвечивая дорогу лишь закрытым пальцем фонариком на телефоне, да ещё и на ватных ногах было невозможно.

Больше всего страх был даже не от того, что в любой момент могут появиться люди, которые пристрелят тебя за то, что ты окажешься не в том месте не в то время, а от того, что Ал мог запросто потеряться и его могли съесть дикие звери или призраки. Убеждение самого себя в том, что ни того, ни другого в лесу нет, не помогало. Тропинка, еле видная днем, была совсем не заметна в темноте, Ал знал лишь направление. Вот если бы он умел ориентироваться по звездам, как рассказывал отец. Хотя даже их было плохо видно за кронами сосен.

Ал остановился. Впереди показалось очертание чего-то черного и большого. Здание. Ал почти выдавил фонарик в телефоне пальцем, который теперь светил розовым светом в диаметре пары сантиметров вокруг себя. Он боялся, что в храме уже кто-то был. Несмотря на то, до полуночи было еще два часа, Ал не был уверен до конца, что встреча произойдет именно в это время, да и что в этом месте тоже. Слова незнакомца о полуночном разговоре могли быть сарказмом или чем-то просто подходившим по контексту. В том, что храм рядом с центром города – тот, у которого сейчас стоит Ал, уверенности было не больше. Что ж, в крайнем случае, он просто прогуляется в красивое место. Даже с выключенным фонариком Ал видел эту картину. Двухэтажный синтоистский храм, две загнутые крыши, присыпанные тонким слоем снега и бросающиеся в глаза, как и белые седзи на первом этаже – зрелище завораживающее.

Но живописность сползла с храма, как и из головы Ала, заменившись какой-то тоской и ноющей нервозностью. Возможно, здесь его убьют. Поэтому нельзя стоять на месте перед главным входом, а искать укрытие, чтобы спрятаться. Но Ал остался на месте. Что ему сделать? Войти в храм? А если там кто-то есть?

Он сделал шаг, потом еще несколько.

Он вошел в храм, встретивший его гробовой тишиной, вздохнул. И тут резко, быстро, но тихо, хотя Алу показалось это оглушительным, на него кто-то прыгнул и начал душить. Он задыхался, падал, тонул.

Снег хрустнул под ногами, а земля стала твердой.

Он вошел в храм, встретивший его гробовой тишиной, не успел вздохнуть. Лишь услышал оглушительный грохот, ему показалось, что где-то под ухом взорвалась бомба. Но то был лишь выстрел. И что-то холодное коснулось кожи, но лишь на милю секунды. Оказалось, что это было что-то горячее, кожа вокруг раны загорелась в сто раз сильнее. И что-то теплое растекалось по животу, по ногам.

Ал зажмурился. Картинки, возникшие в мыслях, плыли перед глазами, поэтому он резко распахнул веки и уставился на небо. Он вдруг подумал о Боге. Не боге этого храма, точнее богине. Ал был более чем уверен, что он построен в честь Аматэрасу, главной богине в синтоизме. Воспитан был Ал как христианин, в крайнем случае, католик. В его квартире в России были православные иконы, даже в доме в Сакраменто они сохранились, хоть и смотрелись неестественно в словно чужой для них стране. Его родители были верующими, хоть Ал редко слышал что-то связанное с религией от отца, а от матери мало что помнил. Бабушка же была верующей, причем христианкой. Стеллаж с фотографиями дедушки и мамы и православные иконы на соседней с ним полке смотрелись странно в маленькой комнате, где Ал год назад нашел мангу и свои старые детские книжки с альбомами с фотографиями. Мальчик понимал, что такое разнообразие связанно с тем, что бабушка долгое время жила с православным человеком, хоть это и было в их время запрещено, а детство провела в окружении буддизма и синтоизма. Однако ему казалось, что ты должен выбрать что-то одно. Бабушка же говорила, что неважно, какую форму твое воображение придает божествам, в которых ты веришь, кто-то тебя все равно услышит.

«Пожалуйста, не дайте меня убить».

Ал в это уже не верил, не хотел верить, не считал логичной любую религию, боялся, что его покарают за то, что он не верил, сомневался, и считал лицемерным, что сейчас молится, несмотря на то что не верил. Но больше ему ничего не оставалось. Сам он никто против пули.