– Ничего, я рекламу переключила, – отвечаю я.

Снег идет каждый день. Тебя нет уже очень долго, я боюсь, что проклятье черной курицы настигнет тебя, ты умрешь, и я останусь совсем одна. Огромный мир сожмется до размеров двухкомнатной квартиры, молчаливой матери, жестокого отца и клетки из парт.

Наконец ты возвращаешься из больницы – и вместе с использованной ампулой от лекарства, шприцом без иголки и мертвым тараканом в коробке из-под спичек приносишь книгу «Хроники Нарнии». Ты говоришь, что книга как будто написана специально для нас, и ты хочешь, чтобы я тоже ее прочитала. Мы оставляем «Нарнию» у меня в комнате – ее время настанет вечером – и идем совершать обход нашего королевства, которое начало чахнуть, пока тебя не было.

– Знаешь, без тебя королевство чуть не исчезло. Я почти перестала встречать его знаки.

– Значит, мы снова найдем его, – радостно отвечаешь ты, – смотри!

Ты показываешь на большие следы звериных лап на снегу. Это не собачьи следы, потому что лапы у зверя только три. Это – знак, они выведут нас куда надо.

Мы идем по виляющей дорожке с недостающим отпечатком вдоль нашего многоквартирного замка. Следы ведут в сторону горнолыжных склонов, и мы смело отправляемся за трехлапым проводником.

Он приводит нас к ручью, за которым начинается лес, здесь трехлапое существо как будто исчезает, и путь обрывается.

Ручей замерз, успокоился, постарел. Его лицо покрылось множеством извилистых морщин. Летом он был совсем другим – шумным, веселым, молодым.

– Тот, за кем мы шли, перешел ручей и оказался в королевстве, а для нашего мира стал невидимым, – объясняю я исчезновение следа.

– Тогда пойдем, – говоришь ты и протягиваешь мне руку.

– Подожди, так просто нам не пройти. Ручей – это защита, чтобы пересечь его, нужно, чтобы он узнал нас.

– И как ему узнать нас?

– На вкус, конечно. – Я смеюсь, видя недоумение в твоих глазах. – Нужно дать ему выпить пару капель нашей крови, тогда он точно будет знать, что мы – это Кимберли и Джеральдина, а не кто-нибудь еще.

Я достаю из кармана канцелярскую кнопку с пластмассовой головкой и протыкаю палец. Ты без колебаний (больше всего мне нравится, как безоговорочно ты всегда веришь мне) делаешь то же самое, и мы прикладываем пальцы ко льду. Два красных пятна разбегаются по маленьким трещинкам, просачиваются внутрь, распускаются бледно-розовыми цветами под прозрачной кожей ручья. Ручей просыпается, разглядывает нас тысячей глаз и разрешает пройти.

Мы осторожно ступаем на лед и идем вперед, держась за руки. Трещины расступаются под нашими взглядами в разные стороны, поверхность становится такой гладкой и прозрачной, что мы можем увидеть дно. Там, в толще льда, сверкают два маленьких серебряных трона, напоминая нам о том, что королевство ждет нас. Мы долго смотрим под лед, как завороженные.

Когда ноги начинают мерзнуть, мы переходим на другой берег. Там мы кружимся и смеемся, нам радостно оттого, что мы только что видели. Мы не одиноки и не заброшены, где-то есть место, которое ждет именно нас, а нам нужно только благополучно добраться туда.

Когда ноги перестают нас держать, мы падаем в переливающийся снег. Мы сейчас на волшебной стороне ручья, так близко к королевству, как только возможно. Вот поэтому мы и не удивляемся тому, что верхушки деревьев над нашими головами всё растут и растут, а снег идет снизу вверх, отрываясь от земли и взвиваясь в воздух.

Деревья всё растут и растут, пока в лесу не становится темно.

– Пора идти, – говоришь ты. Твоя мать особенно строго следит за тем, чтобы ты приходила домой до полной темноты. «В темноте ничего хорошего не бывает», – говорит она. Мои родители темноты не боятся, так как знают, что плохое случается в любое время суток.

– Хорошо, – соглашаюсь я, – только нужно быть осторожными. Ручей уже уснул и лучше его не будить. Нужно идти по нему очень аккуратно и ни в коем случае не смотреть под ноги.

– А что будет, если посмотришь? – спрашиваешь ты.

– Увидишь сны ручья. Для нас они страшные и непонятные, а еще они могут сбываться.

– Понятно, мне и мои сны не всегда нравятся, не хотела бы я знать, что снится ручьям, – поморщилась ты.

Назад мы идем очень осторожно, но ты все-таки поскальзываешься. Тебя резко кидает назад, потом вперед, и ты падаешь на колени. Твое лицо оказывается прямо надо льдом.

– Закрой глаза! – кричу я. Но уже поздно. Ты замерла и смотришь в глубь ручья на что-то страшное, что тянет твою голову вниз и не отпускает.

Я зажмуриваюсь, обхватываю тебя руками и поднимаю на ноги. Потом, глядя точно перед собой, веду к берегу.

– Что ты видела? – спрашиваю я, когда мы уютно устраиваемся в мягких тронах из снега.

– Я видела красивого человека. Он был мертвый и лежал там, в ручье. Я его не знаю, но мне почему-то стало очень грустно. Он был похож на нас с тобой, только старше.

– Как хорошо, что ручью приснился не канцлер или кто-нибудь из нас, – только и говорю я.

Когда мы возвращаемся домой с прогулки, на пороге нас поджидает разъяренный отец.

Он трясет перед нашими лицами «Нарнией» и кричит:

– Кто принес в дом эту гадость?

Наши волшебные плащи из снега быстро тают в тепле, и мы остаемся совсем беззащитными перед огненным гневом. Я молчу, потому что не могу сказать, что эта «гадкая» книга твоя, я никогда так с тобой не поступлю.

Повисает раскаленная тишина.

– Это моя книга, – набравшись смелости, говоришь ты.

– Твоя, значит? – злобно щурится отец. – А кто тебе разрешил тащить всякую иностранную дрянь к нам в дом?

– Это не дрянь, это книга про волшебный мир, – отвечаешь ты.

Отец угрожающе надвигается на тебя. Мне становится очень страшно, но я все-таки надеюсь, что чужих детей он бить не будет. Я зажмуриваюсь и представляю, как стая черных птиц врывается в окно и рвет отца на мелкие кусочки.

В этот момент за окном что-то громко ухает, и стекла во всей квартире начинают дребезжать. Отец мгновенно забывает и про нас, и про иностранную литературу, надевает ботинки и бежит на улицу.

«Спасибо вам, спасибо», – повторяю я про себя.

На следующее утро мы идем смотреть на взорванного в собственном подъезде бизнесмена, жившего в соседнем доме. Его самого целиком мы, конечно, не находим, зато находим развороченный подъезд, выбитые стекла и маленькие кусочки бизнесмена, которые еще не успели убрать. Говорят, что у него остались жена и двое детей. На месте детей я бы не побрезговала и подобрала бы пару кусочков своего папаши. Ведь другой возможности проститься с его останками им уже не представится.

– Кажется, птицы все-таки прилетали, – говорю я, – но почему они напали не на того?

Ты удивленно смотришь на меня. Ты не понимаешь, о чем я.

Я проводила тебя до самой квартиры, твоя мать разрешила мне остаться всего на полчаса, так как вечером у вас какой-то сектантский праздник.

Я эти праздники не люблю, меня на них никогда не приглашают, потому что я неверующая, а тебя они отдаляют от меня. После них ты всегда такая радостная: рассказываешь, как вы пели песни про бога, молились, играли в веселые игры и ели много всего вкусного. Песни про бога мне не нравятся, я предпочитаю свои собственные.

Мы сидим в твоей комнате на полу, облокотившись о кровать, ты показываешь мне свои рисунки, а я чувствую, как наше время съедает кусок за куском чей-то прожорливый рот.

– Ты правда веришь в бога? – спрашиваю я.

– Мне кажется, что верю. Но мне не всегда это нравится, – отвечаешь ты.

– Почему не всегда?

– Мама говорит, чтобы я молилась ему каждый день. Но иногда мне совсем не хочется разговаривать с богом, и тогда мама заставляет меня.

– И что ты тогда ему говоришь?

– Я пробую рассказать ему, как прошел мой день, но мама… – Ты запинаешься. – Мама начинает кричать, что я лгунья и что я должна просить прощение за то, что не хочу говорить с богом. А еще рассказывать ему обо всем плохом, что сделала за этот день, и опять просить прощения.