– Ах, ну разве не хороши?! – умильно воскликнула Леонидовна, обращаясь ко всем сразу.

За Труфановыми появился Адольфович. Он горел практически в прямом смысле этого слова, так как с ног до головы был обмотан гирляндой, которую он каким-то образом запитал с помощью не менее пяти удлинителей.

– Смотри, Виталя, я горю! – радостно сообщил он. Кажется, это была первая самая осмысленная и длинная фраза, которую он когда-либо говорил дяде Витале.

– Простите, мне срочно нужно домой, – вспомнил дядя Виталя.

– А что у тебя там дома такое интересное, что ты туда так рвешься? – нахально спросила Леонидовна.

Дядя Виталя испугался. И правда – что там дома? Что он так боится там найти?

– Что, шампанского даже с нами не выпьешь? – с укором спросил вынырнувший откуда-то из недр подъезда Вова. За талию он держал свою пожилую спутницу Лиду, хотя никакая это была не Лида, догадался дядя Виталя, а его мать. – Праздник, нехорошо! – продолжал настаивать Вова.

Дядя Виталя и не заметил, как в его руке оказался бокал, а за ним – второй и третий.

Он знал, что ему срочно нужно домой, но не мог набраться смелости. После трех бокалов шампанского стало легче. Клокочущий ужас, гнавший его наверх – узнать, что на самом деле он сотворил утром, – понемногу отступал.

«Да я же просто скульптуру разбил», – вспомнил он, когда большая рука Леонидовны повисла у него на плече. Его собственную руку она плюхнула себе на талию и закружила его в какой-то подзаборной пародии на вальс.

Адольфович сиял, меняя музыку в двухкассетном магнитофоне, пока три пары, кружась, перемещались с этажа на этаж.

Когда пробило двенадцать, обитатели пятого подъезда начали радостно обниматься, громко чмокать друг друга в щеки и рты и хватать за разные места.

– С Новым годом! – кричала Леонидовна.

– С новым счастьем! – вторили ей остальные.

Все, казалось, пребывали в полном восторге от этого действа и постепенно сплетались в один омерзительно пропахший кислятиной клубок тел.

Это зрелище несколько отрезвило дядю Виталю. Еще сильнее его отрезвила рука Леонидовны, шарившая у него в паху.

– Мне пора, – он сказал это странно трезвым голосом, оттолкнул Леонидовну и бросился наверх, как можно быстрее к своей квартире.

Он был уверен, что за ним гонятся. Кряхтя и чавкая, клубок из человеческих тел катился за ним с бешеной скоростью снизу вверх.

Он выхватил ключ, еще не добежав до квартиры, мгновенно воткнул его в замок и скрылся за спасительной дверью, из-за которой продолжали раздаваться стоны и завывания.

Было темно. Весь свет остался там, внизу – в подъезде. Дядя Виталя был рад этому как никогда. Оставшись один, он вспомнил, что пугало его посильнее происходящего в подъезде. Сам с трудом понимая, почему вообще осмеливается произносить это имя, он позвал:

– Мелиссандра?

Никто не ответил ему. Звуки стихли. Было темно, только из мастерской сквозь незашторенное окно пробивался ночной свет. Чувствуя, как ноги превратились в несгибающиеся ходули, дядя Виталя поковылял в мастерскую. Тоскливый ужас вернулся и обдал его первой волной.

Фигура Мелиссандры была на своем месте, как обычно накрытая покрывалом.

«Значит, не разбивал я ничего утром», – с облегчением подумал дядя Виталя.

Он подошел к каменной девочке. Вторая волна тоскливого ужаса подкатилась к нему.

Он сдернул покрывало со скульптуры, и третья волна накрыла его, заполнив собой всю комнату, не оставив места больше ни для чего. Ни для самой маленькой надежды, ни для самого крошечного оправдания.

На постаменте перед дядей Виталей сидела Мелиссандра. Ее согнутые в коленях ноги были подвязаны веревкой, чтобы придать нужную позу. Маленькие кулачки лежали на коленях и были плотно, до боли, сжаты. Сломанная шея девочки неестественно свисала, пытаясь передать тот грациозный наклон, который задумал для своего творения дядя Виталя.

Дядя Виталя сполз к краю постамента, обхватил его руками и по звериному завыл, как воют животные, попавшие в капкан и знающие – им уже не выбраться.

Постепенно вой и рычание перешли в тихие слезы и бесконечную жалость к Мелиссандре, к себе, ко всему миру. А потом пришло осознание.

Ни в какую школу девочка утром не пошла, а пошла она к доброму дяде Витале – посмотреть на скульптуру, которую он сделал. Добрый дядя Виталя посадил Мелиссандру на колени, чтобы просто подержать это маленькое чудо рядом с собой, но девочке это не понравилось, и она начала так истошно орать, что он вынужден был зажать ей рот. Он просил ее, умолял замолчать, потому что не хотел зажимать ей рот, но как только он убирал руку, она снова начинала кричать.

В какой-то момент он схватил ее за шею и, не мысля никакого зла, сжал ее в попытках остановить раздирающие его душу крики.

Осознание тихо вошло в комнату вместе с давно умершей бабушкой.

– А вот и твое преступление, – сказала она, рассевшись в кресле напротив дяди Витали. – Это за него я тебя наказала. Или не я, не знаю уж, кто. Кто-то поважнее. Я все поняла, когда увидела, как ты на детей смотришь. Мне священник потом еще говорил, что паренек ты порченный и что спасать надо. А как спасать? Только через наказание. Так накажешь заранее, а там, может, и обойдется.

– Так ты поэтому меня бросила здесь, одного, в этом проклятом подъезде?

– А вот, видишь, не обошлось. Не обошлось, милый Виталенька.

– Чтобы наказать за то, чего я даже еще не совершил?

– Совершил. Так или иначе совершил бы. В мыслях ведь сначала все совершается.

– А ты не думала, что если бы ты не прогнала меня как плешивого пса, а любила бы, как любят всех детей, то ничего этого не было бы? Не было бы никакой Мелиссандры?! – голос дяди Витали сорвался на крик.

– Думала, конечно, но не Мелиссандра бы была, так кто-нибудь еще. А так ей все и закончится.

– За что ты так со мной? Чем я так плох? – вопросы его к бабушке становились более бессвязными, выражающими лишь жуткую обиду.

– Ты, Виталик, правильно все сделай сейчас. – Бабушка подошла и погладила его по голове. Единственная ласка за всю его долгую жизнь вызвала в нем такую боль, что он разрыдался так сильно, что перестал видеть бабушку из-за потока слез.

– Что я должен правильно сделать?

– Не чуди. Прими свое наказание до конца. Не пытайся бежать от него.

– Да куда мне бежать. Туда что ли? – Дядя Виталя махнул рукой в сторону подъезда.

Когда дядя Виталя вытер глаза от слез, никакой бабушки в комнате не было. Он был один. И Мелиссандра. Даже мертвая она продолжала быть.

Когда в квартире дяди Витали нашли убитую Мелиссандру, жизнь обитателей пятого подъезда совершенно преобразилась. Они, всегда считавшие себя отбросами общества, отщепенцами, да просто несчастными и никому не нужными монстрами в человеческом обличье, вдруг поняли, что никакими монстрами они не были. А настоящий монстр скрывался под видом самого приличного из них, человека, которого непонятно как занесло в их жалкий уголок бытия, такого доброго, вежливого и внимательного к ним.

Вот на его-то фоне обитатели пятого и воспрянули духом. Чем они хуже, в самом деле, этого монстра? Если он умудрялся жить так хорошо и при этом убивал детей, то разве они не справятся? Они же никакие не убийцы в отличие от этого, а значит, заслуживают лучшей жизни. В общем, пьянство, драки, сплетни и прочие дурные «привычки» в подъезде пошли на убыль. Даже Адольфович перестал охотиться за котятами.

Жизнь же дяди Витали после того, как он повесился, практически не изменилась. Он по-прежнему рано вставал, варил кофе, читал книги. И все вырезал фигуру девочки, в которой постоянно находил какой-то изъян, ломал ее и начинал свой труд заново. День за днем за окном – голубое небо и щебет птиц, а внутри – пронзительная весенняя тоска.