Мы с отцом смотрим друг на друга. Мы чувствуем, а я знаю, мы оба чувствуем, что нас объединяет что-то большее, чем все это нытье про родную кровь.

Однажды, в детстве, отец видел, как я поймала малиновку и выдергивала перья из ее маленьких беспомощных крыльев. Одно за одним. Думаете, он отругал меня и прочел лекцию про братьев наших меньших?

Нет. Он просто стоял и смотрел, как и мы сейчас.

Я внимательно смотрю на отца. Он улыбается мне, как когда-то в детстве, когда мир еще умел удивлять. Я думаю о том, что вообще-то никто в жизни меня так хорошо не понимал.

Я сажусь бабуле на ноги, а он берет подушку. Ноги бабули отбивают последний смертный танец. Думаю, лучший танец в ее жизни.

Потом отец берет меня за руку (впервые за много лет), и мы идем на чердак смотреть на осиное гнездо. Оно всегда было там, сколько я себя помню – идеальное воплощение семьи.

За окном слышится приближающийся гул мотора.

– Кажется, у мамы сильная аллергия на ос, – говорю я.

– Пьешь? – спросила Белая.

– Пью, – ответил дядя Гриша. – Компанию составлять будешь?

– Не буду, – презрительно скривилась Белая. – Пойду лучше к Ваньке с третьего.

– К Ваньку? Так он же малой еще, – удивился дядя Гриша.

– Малой – не малой, не твое дело! – огрызнулась Белая. – Вы, старые пьянчуги, – вот у меня уже где. Молодого, сочного хочется.

Ваня был последним человеком, на которого Белая могла обратить свое внимание. По крайней мере, в этом доме. Ваня был маленьким человеком. Ребенком, проще говоря.

Было тихо. Все по своим постелям: храпел отец, сопела бабушка, кот Барсик урчал. Ване спать не хотелось. Он радовался тому, что завтра с отцом они пойдут в зоопарк смотреть на тигров, оленей, сов и кабанов. Ваня редко видел отца, как-то в сентябре отец уехал и больше не возвращался. Позже выяснилось, что Ваня теперь может ездить к отцу в гости как к чужим.

– Совушка прилетит, собаченька придет, лисонька хвостиком укроет, – шептал Ваня.

Мама всегда укладывала его спать с этими словами, как бы снимая с себя ответственность и отдавая ее другим. И действительно, как она может защитить Ваню во сне? А вот лисонька и собаченька могли это сделать. И делали – хранили Ваню.

Никто не слышал, как вошла Белая. Она бесшумно скользнула по коридору и ловко, для своих лет, запрыгнула в постель к Ване. Холодное и липкое прикоснулось к нему, Ваня закричал, но не услышал своего голоса. В кровати его лежала какая-то старая тетка и тяжело дышала ему в ухо.

– Кто ты? Что тебе надо? – Голос вернулся откуда-то из пяток.

– Я – Белая, а надо мне тебя, мальчишка.

Белая ближе придвинулась к Ване и запустила цепкие пальцы ему в волосы.

– Меня? Я тебя не знаю.

– Не знаешь, так узнаешь. Знание – сила! Или как там у вас в школе говорят. – Белая беззубо захихикала.

– Исчезни! – крикнул Ваня, рукой нащупывая выключатель прикроватной лампы. Ваня был умным мальчиком и знал, что в темноте может привидеться всякое, а свет всегда спасителен. Ничего не произошло, свет не загорелся. А Белая продолжала прижиматься к Ване, быстро ощупывая его шею, плечи, спину, как будто что-то искала.

– Отпусти меня! Отстань! – Крикнул Ваня как мог громко. Страх медленно закатывал его в кокон, и голос отказывался слушаться.

– Не отпущу. Я тебя поймала, малец, – захохотала Белая, – крепко держу, не отпуш-ш-шу-у-у.

От Белой пахло чем-то кисло-сладким и тяжелым. Так иногда пахло от соседа дяди Гриши. Ваня запомнил этот запах, он был противен ему, но когда он вдыхал его, то не мог надышаться. Ему казалось, что вот-вот на следующем вдохе из омерзительного он превратится в прекрасный. Но этого никогда не происходило.

– Мамочка, помоги! – просил Ваня, вырываясь.

Когти Белой вонзились в шею Вани, она специально отрастила их для этого случая. Белая, чавкая от удовольствия, раз за разом втыкала когти в бьющееся тело, с каждым разом все глубже и глубже.

– Помогите! Мама, папа! – звал Ваня. Боль и ужас все сильнее опутывали его, и не мог он выбраться из страшных объятий.

– Нет мамы, нет папы. Только ты и я, – шептала Белая. – Никто тебя не спасет, никого больше нет.

Она добралась до мышц и связок и, причмокнув, стала их рвать, как мокрую бумагу.

Сил не осталось у Вани. Белая вгрызалась в него, в самую его сущность. Не в кожу, не в жилы, не в кости, а в самого него.

– Совушка прилетит, собаченька придет, лисонька… господи помоги! Господи, помоги! – закричал Ваня и проснулся.

Ваня вскочил с кровати и, чувствуя внутри себя Белую, кинулся прочь. Врезаясь в стены, он бегал из комнаты в комнату и нигде не находил убежища. Ему хотелось выплюнуть ее, выкричать, выплакать.

– Господи, помоги. Господи, помоги! – просил он и плакал.

Все в доме повскакивали. Отец, бабушка, кот. Дедушка заворочался в своей комнате.

– Ванечка, Ванечка, что с тобой? – испуганно лепетала бабушка.

– Припадок у него какой-то, – заключил отец, крепко схватив Ваню за плечи. – А ну-ка, проснись! Иван, проснись!

– Как будто белая горячка, – сказала бабушка и перекрестила Ваню.

– Какая белая горячка? Заранее, что ли, пришла? Ерунду не говори! – прикрикнул на бабушку отец. – Иван, проснись!

Ваня проснулся.

Прожил до тридцати трех лет и умер от алкоголизма.

Долго я стою на этом холме. Солнце пригревает меня, и я жмурюсь от его ласковых лучей, дождь умывает меня и избавляет от усталости, птицы находят приют в моей поредевшей шевелюре. Когда-то она была густой и белокурой. Когда-то я было мальчишкой.

Когда-то я было мальчишкой. Но я совсем ничего не помню об этом. Мне помнится старик, он что-то все время записывал, а замусоленный карандаш выскальзывал из его слабеющих пальцев, разрастающихся и превращающихся в узловатые ветви.

Старик знал, что ему осталось недолго. Но он не понимал, почему никто не видит происходящих с ним изменений.

– Ну, а вы что хотели? Возраст, – неизменно говорила угрюмая не по годам санитарка. Дома у нее был маленький ребенок, неоконченный ремонт и бутылка коньяка. Ей было не до стариковских причуд.

– Возраст, – вздыхал старик. С возрастом приходят болезни и немощь. И одеревенелость.

Вот это последнее и беспокоило старика. Он не просто умирал, он превращался в дерево. Сначала появились почки. Они умели казаться обычными родинками, которыми и были раньше. Когда-то маленькая девочка считала их и говорила: «Бородавчатый ты, как лягушенька». И вот давно уже нет этой девочки на свете, а родинки есть. И с каждым днем они все больше, и листья пробиваются сквозь них. Санитары в хосписе не видят этого. Не хотят замечать и ставят очередную капельницу. А старик чувствует, как рвется его ветхая кожа под напором молодого и сильного. Он кричит от боли, но все кричат от боли здесь. В стройном хоре предсмертных криков его собственный едва слышен.

Становиться деревом было больно. Кому-то повезло, и он просто проснулся однажды березой или тополем, старик же мучился, с трудом расставаясь с самим собой.

За почками стали пробиваться ветви, они надорвали ненужные больше ногти и стали расти из самых пальцев. Старик стал пачкать простыни окровавленными руками. Санитарки ругались и привязывали ему руки.

– Опять себя расцарапал, старый, – озлобленно шептали они.

Когда настала очередь корней, старик бился на кровати так сильно, что пришлось привязать и ноги. Они как будто отделились от тела и жили сами по себе, с какой-то только им одним известной целью. Скручиваясь, они росли с каждым часом. И все меньше становилось старика. А потом совсем не стало.

Все силы старика перешли ко мне, и, пробившись сквозь сырость и черноту земли, я увидело свет. Было тепло и спокойно, ничего больше не тревожило меня.