– Так только в фильмах бывает, а в реальности все по-другому.

– А как в реальности?

– А в реальности мы его через пару месяцев с мамой встретили. Шел под ручку с какой-то бабой. Увидел нас, шарахнулся на другую сторону. Мама тогда чуть с ума не сошла.

– Мой папка бы так не сделал. – Борис шмыгнул носом и самодовольно задрал подбородок.

– Да уж, не сомневаюсь. Твой папка вообще образец для подражания.

– Ну, а сейчас ты бы поступил по-другому, пришел бы к отцу?

«Думает, эта история про умирающего в одиночестве отца меня разжалобила. А вот и нет», – беззлобно подумал Валера.

– Не пришел бы. Предсмертное раскаяние ничего для меня не меняет.

Ребенок хмыкнул, подтер сопли рукавом и надолго вперился взглядом в тетрадку, на которой было написано: «Смерть – это нормально».

– Ну, а хорошие поступки в твоей жизни были, есть чем гордиться?

– Ты сам эти вопросы, что ли, сочинял? – не выдержал Валера.

– Нет, у нас стандартные, одобренные министерством образования.

– А-а, ну раз министерством… Ну, как тебе сказать, думаю, я могу гордиться тем, что превратил одну гетеросексуальную женщину в гомосексуальную, а одну гомосексуальную – в гетеросексуальную.

– Ничего себе!

– Да, это тебе не жизнь чью-то спасти и не книгу написать.

– А как это было на практике? – потерявшиеся в щеках глаза Бориса стали еще меньше и радостно заблестели.

– Про практику ты давай как-нибудь сам. Или у папки своего спроси, вот он порадуется.

Мелкий посмотрел на часы, почесал затылок и быстро затараторил:

– Ну а теперь наш главный вопрос, то, что нас больше всего в твоем случае заинтересовало. Ты ведь ничем не болен, так?

– Угадал.

– Тогда почему завтра в 12 часов 45 минут ты собираешься провести процедуру эвтаназии?

– Ну, во-первых, потому что я могу себе это позволить. Ха-ха. Это ведь теперь законно. А во-вторых, во-вторых – будет длинным. Приготовься записывать в свою тетрадь смерти.

– У меня диктофон вообще-то, – обиженно пискнул ребенок.

– Я решил завершить свою жизнь потому, что не хочу знать, что будет дальше. То есть хочу, но боюсь, что конец меня разочарует. Я и фильмы люблю с открытым финалом.

– У твоего фильма получится определенно закрытый финал.

– Для вас – да, но не для меня. Я так и не узнаю, какой могла бы быть моя жизнь, какой сценарий из сотни возможных стал бы моим. Все ведь дело в том, что я не хочу выбирать, выбор убивает все остальные варианты и в итоге – обязательно разочаровывает.

– А мама говорит, что ни разу не пожалела, что выбрала отца, – встрял интервьюер.

– Еще бы. Глядя на тебя, я думаю – у вас в семье вообще не принято ни о чем жалеть и ни в чем сомневаться.

– А ты не думаешь, что ты просто боишься того, что сам себя разочаруешь, не достигнешь того, чего хочешь, поэтому предпочитаешь сбежать прямо сейчас?

– Непременно разочарую. При любом раскладе.

– Думаешь, лучше умереть молодым?

– Конечно. Думаю, надо начинать уже в твоем возрасте. Так вероятностей развития твоих жизней будет еще больше.

– А по-моему, ты просто струсил и боишься.

– А по-моему, эти слова – почти одно и то же. Вот тебе точно стоит бояться того, что превратишься в копию своего обожаемого папки.

Борис недовольно поджал губы:

– Должен тебе сообщить, что время интервью подходит к концу.

– Не поверишь, но это лучшая новость за сегодняшний день, – почти искренне обрадовался Валера.

– Поэтому два последних вопроса: считаешь ли ты такие интервью полезными для нашего общества пост-пост-смерти? И что ты решил написать на своем пост-смертном камне?

– Хм-м, сложно сказать, если бы такие интервью убивали, я бы сделал их высшей мерой наказания. Но, знаешь, за них неплохо платят. Только никому не говори. А с камнем – все просто, на нем будет надпись: «Даже не пытайтесь».

Борис, справившись наконец-то с соплями, осторожно шмыгнул за дверь и закрыл ее как можно тише. Над дверью висела табличка «Достойная смерть каждому».

Его тут же окружили дети, и со всех сторон посыпались вопросы: «Ну как?», «Интересно?», «Как прошло?», «Не страшно?»

– А ну тихо, – гаркнула Екатерина Васильевна, – вам тут не школа и не базар, а серьезное учреждение. Потерпите немного и сами все узнаете. Каждый из вас. Кто там следующий в очереди к почти умершему?

– Я, – пискнул мальчик по имени Антон Петров.

– Отлично, Петров. Проверь вопросы и вперед.

Петров проскользнул за дверь, за которой смиренно стояли в очереди еще двадцать девять человек из 3 «Б» класса.

Валера удивленно посмотрел на вошедшего.

– Я же только что… – начал он и не закончил. Нелепая догадка пронеслась в его голове, но он не успел оформить ее в связную мысль.

В Тот Свет Валера, конечно, не верил, а после смертельной инъекции ожидал прекращения вообще всего, без какого-либо намека на продолжение.

Тем не менее интервью все продолжалось и продолжалось.

У меня с отцом отношения так себе. Ну и что? Такое случается.

Не видела его больше года – и хорошо. Он все время где-то далеко, я – тоже. Больше у нас ничего общего. С мамой все проще – она предсказуемая и безопасная, до определенного возраста это подкупает.

Так уж получилось, что эта большая развалина, похожая на застывшего от солнечного света тролля, принадлежала нам всем, хотя родители давно развелись. Каждый мог приехать сюда, когда ему вздумается, и наслаждаться уединением, скрипящими полами, сквозняками и осиным гнездом на чердаке. Дом был устроен так, что в нем можно было вообще не встречаться. В прошлом году мне удалось прожить здесь две недели, и за все это время я видела отца только пару раз из окна.

В этот раз я сразу поняла, что мой покой будет нарушен. Мама зачем-то привезла бабулю, а вместе с ней запах лекарств, мочи и разложения. Да, покоя не будет, как и привычной свежести; как в санатории для туберкулезников – бабуля боится сквозняков и холода, потому что холод – это смерть.

В один из испорченных дней маме понадобилось уехать в город. Ба она оставила на нас с отцом. С ним мы не разговаривали лет сто, и никто не спешил начинать. Мы молча ели за столом, рассчитанным на настоящую семью, мама зачем-то застелила его сизо-серой скатертью, от которой я не могла оторвать глаз. Этот цвет напоминал мне о том, что было на чердаке, но почему это так важно, я понять не могла.

Бабуля создавала слишком много шума в соседней комнате. Наверное, опять взялась за свои фокусы с падением. Она все время падала, старческие ноги не слушались ее, но она все равно упорно вставала. Ей хотелось шевелиться, ведь движение – это жизнь.

Мы нехотя встали и пошли посмотреть.

Бабуля валялась на полу и требовала, чтобы ее подняли. Она цеплялась за диван, ноги ее скользили по паркету, и она все дальше отъезжала носом в пол. Ее ночная рубашка задралась: трусов на ней нет, стыда тоже. Мы с отцом стоим и смотрим. Вот так стоим и смотрим. То есть мы, конечно, пытаемся ей помочь: стул подставляем, чтобы она за него держалась, иногда пытаемся приподнять за руки, но она опять соскальзывает.

На самом деле, мы просто делаем вид. Стоим и смотрим, как я уже говорила.

Бабуля барахтается на полу и просит поднять ей то это, то другое. Отец пытается, но я-то знаю, что не особо. Я тоже не стараюсь. Говорю, что она слишком тяжела для меня.

Елозя голой жопой по паркету, бабуля продолжает хныкать и причитать: «Поднимите меня, поднимите».

Я ловлю взгляд отца, в нем отвращение и завороженность. В моем взгляде тоже отвращение и завороженность. Я никогда не думала о том, что мы похожи, как две капли, или как там говорят. Да, мы одинаковые, уже даже практически одного роста. Высокие и красивые, как две новые отполированные клюшки для гольфа. А бабуля бесформенная и противная, вьется на полу жирной гусеницей, такая большая и такая беспомощная.