Таким образом, Барти лишился льгот, сопутствующих фазе несносности.

Должно быть, Джон действительно выпрыгнул из штанов, развеивая сомнения сородичей, после того как Барти рванул информационную бомбу, а благополучно обручившаяся пара куда-то испарилась.

– Расстройство желудка на утро после застолья можно списать только на похмелье, – Харриет поморщилась.

– Не думаю, что они так подумали… – уклончиво произнес Джон, что означало: я не подумал, что они могли это подумать.

– Это полная дичь. Когда ты расскажешь им правду, они поймут, что ты наврал про мое недомогание.

– Думаешь, меня это заботит?

Его это не заботило. Харриет не понимала, что двигало Джоном, и, поднимаясь по лестнице, чувствовала свою причастность к этой малоприятной ситуации. Плохо было уже то, что она навешала лапши на уши любимому отпрыску семейства Барраклаф, а когда выяснится, что их водили за нос и Барти – бедный мальчик! – был прав, разразится скандал.

Семейство, несомненно, увидит в этом доказательство того, в каких растрепанных чувствах находился Джон, коль скоро решился на такой несвойственный ему, отчаянный поступок, и возненавидит ее еще больше.

И пусть. Ну испепелят ее убийственным взглядом при столкновении в торговом центре, а так она их никогда больше не увидит.

В одном она точно была уверена: Барраклафы не из тех, кто прощается тепло и желает всех благ. Бросив Джонатана, она стала для них Гадкой Особой. В такую семью, как у них, очень непросто попасть, а выйти из нее – еще сложнее.

Вернувшись в гостевую комнату, Харриет снова поразилась глупости Джона, который придумал такую недолговечную, бессмысленную и обреченную на провал ложь. Теперь, в разгар барбекю, когда в воздухе будут витать запахи кукурузы на гриле, ему придется мучительно признаваться в этом – возможно, в пределах слышимости высшего общества Илкли.

И когда ответ нашелся, Харриет показалось, будто это и в самом деле было фантомное расстройство желудка.

Ее отъезд нарушал его тайный план.

Джон рассчитывал, что к тому времени он уговорит ее остаться.

Утром на кухне Харриет ждала картина домашнего уюта: на островке красовалось блюдо с разнообразной выпечкой, в вазе стоял букетик сирени, пахло свежеприготовленным кофе, и фоном играло Радио 4.

– В знак примирения, – сказал Джон, сидевший с газетой на другом конце стола. – В кофейнике не на одну чашку хватит.

– Спасибо, – нейтральным голосом сказала она, наливая кофе.

Мизансцена была такая, что ей сразу припомнились слова Лорны. Он тебя покупал, более того, он прекрасно понимал, чем занимается.

– Могу помочь с переездом. Две машины лучше, чем одна.

– Все в порядке, я справлюсь. Но спасибо.

Она подсела к островку и выбрала булочку с «шапкой» из тертого сыра. Отказываться от угощения казалось невежливым, уйти с булкой к себе – тоже, поэтому она принялась отщипывать понемножку с делано-беспечным видом подростка, который вчера явился домой намного позже комендантского часа и, разумеется, не собирался сам поднимать эту тему. В воздухе чувствовалось напряжение. Стараясь жевать бесшумно, Харриет пришла к заключению, что цель покупки состояла именно в этом – вынудить ее позавтракать с Джоном. Им, безусловно, двигали лучшие побуждения, но эти мелкие манипуляции лишь обостряли в ней желание освободиться.

– Из пекарни? – спросила она. – Очень вкусно.

Харриет чуть было не сказала, что будет скучать по Раундхей, но это прозвучало бы так, точно по Джону она скучать не будет. Она будет по нему скучать. Просто не очень сильно.

– Харриет, – примерно минуту спустя подал голос Джон, и она напряглась в предчувствии продолжения. – Можно я кое-что скажу?

Она кивнула, жуя: да, конечно. А сама подумала: вот и счет за угощение.

– То, как я поступил со своими родными, не делает мне чести. Я о том, что не сказал им все начистоту. И как повел себя вчера – тоже. Меня как обухом по голове ударило, что между нами все кончено, но это не оправдание.

Пауза.

– Не хочу, чтобы это мне припомнилось на смертном одре. Я посмотрел на себя со стороны критическим взглядом.

Он улыбнулся, де, это шутка, и Харриет тоже изобразила натянутую улыбку. Вот-вот должно было последовать большое «но». Сегодня оно витало в воздухе, как выразился столь любимый Джоном Фил Коллинз.

– Ночью я почти не спал, все думал о нас, о том, что пошло не так.

– Ясно, – отозвалась Харриет.

Только если это очередная попытка заставить меня пересмотреть свое решение, то лучше не надо. Она сочувствовала Джону, но залечить его душевную рану не могла.

– Штука в том, что ты считаешь меня дурачком, этакой пародией на самого себя – не в гадком смысле, спешу добавить. Или, по крайней мере, лишенным саморефлексии.

Харриет сглотнула и приготовилась возразить, но он жестом остановил ее.

– Дай мне закончить. Я знаю, что так думаешь не только ты, но и очень многие. Отчасти я сам виноват в том, что произвожу такое впечатление. Наверное, это у меня что-то вроде брони. В духе Алана Патриджа. Выбирая маску, будь осторожен, на самом деле ты – тот, кем притворяешься, и все такое.

Он кашлянул.

– Я в курсе, что кажусь… прямолинейным и даже глуповатым, но в действительности я не такой.

Харриет кивнула, толком не понимая, как расценивать эту речь, что это за выстрел в игре в «Морской бой».

– …И потому что я не глуп, я знаю, что есть какая-то часть тебя, к которой ты меня близко не подпустишь. Я не знаю, что это. Не знаю, связано ли это с тем, что ты лишилась родителей, или с тем, что случилось, когда тебе было немногим за двадцать и о чем ты скрытничаешь. Или же со шкатулкой, которой ты так дорожишь.

Харриет не показывала вида, но чувствовала, как немеет кожа.

– …Ты таилась от меня и вряд ли осознавала, что это с самого начала настраивало меня на то, что у нас ничего не выйдет. Как я об этом жалел! Если бы ты позволила мне помочь, я бы разбился в лепешку. Но ты по какой-то причине не хотела или не могла дать мне шанс. Я считаю, что для нас обоих это огромный проигрыш. Если когда-нибудь ты передумаешь и захочешь поговорить, пусть даже для нас двоих не будет пути назад, я к твоим услугам. Даже если… – Джон прерывисто вздохнул. – Даже если когда-то в будущем, которое я сейчас не способен вообразить, ты, или я, или мы оба будем с другими людьми.

Пауза.

– Вот. Это все, что я хотел сказать.

Харриет изумленно молчала – она не имела понятия, как на это реагировать.

– Я полагаю, ты хочешь провести эту неделю без шумихи и речей, и я уважу это желание, больше тирад не будет, – сказал Джон в наступившей тишине.

– Спасибо.

Голос у Харриет слегка просел – как это досадно, что в такой момент во рту у нее каша.

Она могла бы возразить Джону. Но не стоило унижать его ложью.

Их отношения продолжались два года, один из которых Харриет прожила у Джона, периодически чувствуя себя, по выражению Лоры Дойл, «капитулировавшей женой» – у нее не было никакой возможности оставить в особняке свой отпечаток. Все в нем было первоклассное, от лучших европейских брендов, поэтому покупать мебель или бытовую технику не имело смысла, да и места для новоприобретений не было. Вкусы у них разнились: Харриет было повесила голубую гирлянду, но Джон сказал, что свечение напоминает «люминол для выявления следов крови на месте преступления», и снял ее. И еще, само собой, гирлянда провоцировала мигрень.

Закидывая в машину очередной черный мешок с одеждой в день отъезда, Харриет наконец-то порадовалась тому, что все в его холостяцкой берлоге было стерильно и подогнано одно к одному.

Зато теперь можно не думать о том, что нужно определять на хранение диван или кровать и как впихнуть в «гольф» полутораметровый папоротник. Как ни грустно сознавать, но то обстоятельство, что практически никаких ее вещей здесь не было, в каком-то смысле оправдывало ее отъезд. Или указывало на то, что она плохо старалась.