Здесь же, на лежанке, книгу Некрасова читала мне мама, а я, отвернувшись к стене, делая вид, что засыпаю, быстро утирала слёзы. В жизнь домовитой крестьянской семьи вторгалась трагедия. Дарья, Прокл, их дети Гришутка и Маша, суровый свёкор, знахарь, говоривший про больного, что «ещё положить под медведя, чтоб тот ему кости размял», – все эти люди были для меня живыми. «Мороз, Красный нос» – не сказка, а первый учебник страдания.

Днём, свернувшись калачиком на лежанке, гладя мурчащего, как трактор, кота, я смотрела на узорчатые, разукрашенные морозными кружевами стёкла окон и думала, что не надо настраиваться на какое-то особенное счастье – будет ли оно, нет – это ещё вопрос, а вот смерти и потери неизбежны. Это было первое взрослое открытие, сделанное с помощью Некрасова. Мне-то казалось, что Дед Мороз – новогодний волшебник, привозящий на тройке подарки детям. Вон как торжественно про него: «Не ветер бушует над бором, не с гор побежали ручьи, мороз-воевода дозором обходит владенья свои». А он – великолепный, как зима, царствующая за окном, и безжалостный, как стужа, убивающая птиц и зверей.

Но отчего же поэма казалась безусловной правдой? Будто сама крестьянка Дарья рассказывала свою жизнь перед уходом в морозное небытие. Изумительное, отточенное мастерство стиха, подлинность трагедии, подробность крестьянского быта, художественность рисуемых картин, а главное, зримость создаваемых героев – нет, тут никто не мог поспорить с Некрасовым!

Удивительный факт – шагая по ступенькам школьных и вузовских учебников, читая воспоминания современников и исследования литературоведов, с годами я лишь «раскрашивала» тот контур, рисунок восприятия стихов Некрасова, который сложился в детстве. Может, потому, что я сразу начала с одного из самых совершенных его творений? Меня, советскую девочку-интернационалистку, Николай Некрасов чудесно превратил в девочку русскую, не стесняющуюся, а гордящуюся своим крестьянским происхождением. Всё дело, конечно, в красоте слова, потому что красота и есть настоящая правда!

Все последующие вольные или невольные биографические разыскания и подпорки «по Некрасову», разумеется, расширяли кругозор и эрудицию, были полезны и познавательны, давали пищу уму и позволяли лучше понять людей и время, но всё-таки точнее всего о самом себе говорил поэт. Да и доверяла я Некрасову больше, чем его толкователям.

Стихи были самодостаточны, как, допустим, хрестоматийные «Однажды, в студёную зимнюю пору…». Они легко заучивались, ложились на память, будто уже существовали в высших, духовных сферах, а поэт их лишь открыл и явил миру, ничего не выдумывая и не искажая. Ну, допустим, как географы обнаружили Антарктиду, а физики – электричество.

Стихи про шестилетнего мужичка, везущего из леса «хворосту воз», тоже были студёными – «с клеймом нелюдимой, мертвящей зимы». И воспринимались трагически – малютке самостоятельно приходилось управлять гружёными санями, лошадью (это же не цирковой пони!), и вся эта операция по доставке дров проходила в сильный мороз – чтобы лежанка в деревенской избе нагрелась, надо немало потрудиться. Мальчонке лишь «шестой миновал» – мелюзга, дошкольник, а он уже кормилец, ответственный за семью! Работник, а не раб: с каким достоинством трудящегося человека, занятого полезным делом, он беседует с автором!

Русь во времена Некрасова была по преимуществу крестьянской, и удивительно, как поэт-дворянин, «рабовладелец» по рождению, мог с такой непритворной любовью, а часто и с восхищением, не говоря уже о сочувствии и уважении, относиться к людям ниже его по классу. (Как же это непохоже на нынешних «внезапных» российских богачей и их подпевал, именующих «простой народ» – быдлом!) По преданию, прапрадед поэта проиграл в карты семь тысяч крепостных, прадед – две, дед – одну, отцу проигрывать уже было нечего, но зато он не чурался «мелкого тиранства» в родовом поместье, а вот Некрасов написал перед смертью о себе, что пользовался крепостным хлебом только до 16 лет, далее он никогда не владел крестьянами, потому что «хлеб полей, возделанных рабами, нейдёт мне впрок».

Чувство любви к людям, независимо от их происхождения и родовитости, было для Некрасова естественным, и именно оно звучало в стихах. «Его послал Бог гнева и печали / Царям земли напомнить о Христе» – эти строки из «Пророка», посвящённого Николаю Чернышевскому, можно отнести и к самому поэту. Кто как живёт, тот так и пишет: да, он стал со временем богачом, «барином», поднявшись к материальному благополучию из крайней бедности, но на стихах сибаритство никак не сказалось – до последнего дня! Значит, не в деньгах, заработанных собственным, а не крепостным трудом, была цель жизни этого умнейшего человека (ум Некрасова отмечали практически все, кто с ним близко общался, да, впрочем, это видно и по стихам), не в славе – он едва ли не самый прижизненно почитаемый поэт в русской литературе, и даже не в «литературном деле» – это ведь Некрасов «развернул» само течение русской журналистики, возродив «Современник» и влив новую жизнь в «Отечественные записки». Но в чём же тогда? Почему в стихах его так много неизбежного, честного, тяжкого страдания? И почему, несмотря на «некомфортность» этой главной темы, стихи его неизменно вызывают отклик в молодых сердцах? Может, потому, что настоящий поэт всегда идёт путём Христа? Дорогой Христа, то есть любви: «Стихи мои! Свидетели живые / За мир пролитых слёз!»

И ещё: «Я призван был воспеть твои страданья, / Терпеньем изумляющий народ…»

Мне было десять лет, когда наша семья покинула родное село и переехала жить на окраину райцентра. Мы поселились в половине дома – тесной совхозной квартирке с печным отоплением и с небольшим двориком, где находились хозяйственные постройки и «удобства». Здесь, на улице Некрасова (официальный адрес!), я прожила семь лет – до поступления в институт.

В общем, это была та же деревня, что и прежде, только ближе к городу. Перед домом лежала просёлочная дорога, потом шёл небольшой выгон, где привязывали коз и телят, ещё дальше высились белённые извёсткой строения молочно-товарной фермы – там работал отец.

Легко, сами собой, ложились на сердце слова некрасовской «Тройки»:

Много раз, глядя на песчаную дорогу у дома, я твердила эти стихи, восхищаясь их красотой, наглядностью и музыкальностью. Они были и обо мне, конечно, точно описывая и мою задумчивость (частенько я бывала «в стороне от весёлых подруг»), и внешность: «На тебя заглядеться не диво, / Полюбить тебя всякий не прочь: / Вьётся алая лента игриво / В волосах твоих, чёрных как ночь».

Во всякой юной, мечтательной девушке живёт надежда на необыкновенную, романтичную любовь, которая возникнет внезапно, налетит, как тройка на дороге, и навсегда умчит «чернобровую дикарку» из бедного быта и нужды. Любовь разрушит предписанность и неотвратимость социальной судьбы!

Но чудеса случаются с единицами, а для большинства – извечная женская доля, чёрная работа, тяжёлая жизнь. И потому: