— Довезу вас до Мореза, — сказал я невозмутимо. — Мы прибудем туда раньше поезда.

Впервые за все время нашего путешествия пришлось удивиться ему — и он не стал скрывать своего изумления. Он повернулся и долго молча смотрел на меня. Я знал, что его изумление скрывает и беспокойство и недоверие, которое не покидало его всю дорогу и сдерживало малейшее проявление чувств между нами.

Я был вправе ждать хоть нескольких слов благодарности: ничего подобного! Можно было подумать, что он намеренно выбирает самые обидные слова.

— Не предполагал, что ваше любопытство зайдет так далеко, — наконец произнес он. Я ничего не ответил. Он добавил: — Да, ведь вы же любите водить машину.

При выезде из Шампаньоля мы пересекли Эн и теперь шли над рекой по прямому, ровному шоссе, обсаженному елями. Дорога все время подымалась вверх, и мы ехали не спеша. Солнце еще не взошло, но по каким-то почти не ощутимым признакам в воздухе чувствовалось, что небо, вон там наверху, вот-вот сбросит с себя покров ночи.

Что привело меня сюда? Я не мог теперь ссылаться на нелепое стечение обстоятельств, не мог уже обвинять Бернадетту в том, что она завлекла меня в какую-то ловушку: обвинять я мог теперь лишь самого себя.

Сегодня я пытаюсь восстановить в памяти все, что произошло со мной в ту ночь. Помню, что, придя к себе в номер в «Гранд-Отель дю Юра», я, несмотря на поздний час, сперва принял ванну, затем лег в кровать, но спать мне не хотелось. Долго мечтал о Франсуазе, вспоминал ее нью-йоркские шелковые кимоно, которые она надевала на ночь, ее кошачью манеру свиваться в клубок, лежа в постели. Но мысли все время возвращали меня к молодому человеку, спавшему в плетеном кресле в холле отеля, и я бессмысленно повторял фразу не то Монтеня, не то Паскаля: «Одинокий путешественник — это дьявол…»

А может быть, я действительно ехал с самим дьяволом? И теперь воображаю, что могу спокойно спать в своем номере? Нет, это невероятно! Но что заставило меня встать среди ночи, смотреть, как он спит, наблюдать за ним с верхней галереи, что заставило меня снова сесть в машину и мчаться вместе с ним по ночным дорогам? О нет, мною руководило не любопытство, и он сказал это, чтобы уколоть меня. Это было скорее какое-то дьявольское искушение, невольное влечение к риску, живым воплощением которого был этот человек с красивыми черными глазами, весь окруженный тайной…

Мне часто приходилось писать для газеты всякого рода истории о гангстерах или убийцах. Иной раз, когда в номере не хватало «гвоздя», Бертомье просил меня сочинить романтическую биографию какого-нибудь известного авантюриста. Наши читатели очень падки на такую литературу. Но мне еще никогда не приходилось самому испытывать все то, чему подвергались выдуманные мной персонажи.

Если бы мой пассажир внезапно приказал мне: «Вперед! В атаку на жандармерию Мореза!» — я, наверно, повиновался бы, не рассуждая. Но он упорно продолжал видеть во мне всего лишь взбалмошного француза, увлекающегося только автомобилями: «Да, ведь вы же любите водить машину»… И, пока мы ехали по лесным дорогам к Сен-Лорану, мне ничего не оставалось, как виновато подтвердить:

— Это верно. Дорога здесь прекрасная. А мне просто не спалось.

С каждым новым поворотом мы поднимались все выше по склону, поросшему еловым дремучим лесом. Он подошел к самой дороге, и мох покрывал белые камни по ее краям. Местами в лесу открывались глубокие просеки, которые, казалось, уводили в неведомый мрак и царство тишины. Лес внезапно кончился, точно его срезали одним взмахом ножа. Мы ехали вдоль просторных пастбищ, на которых изредка виднелись кусты дрока. Прямо над нами, над склонами гор, расстилалось бесцветное предрассветное небо. Снова появились леса.

— Вы хотите, чтобы я рассказал вам о наших партизанах?

Хочу ли я?! Да я только об этом и мечтаю с самого отъезда из Парижа, с того момента, как я увидел это мрачное лицо с лиловым звездообразным шрамом на лбу, услышал загадочные предупреждения, и особенно с того момента, как он немного приоткрыл передо мной свои тайны. Конечно, мне очень хотелось понять этого человека, который спокойно смотрел на меня, как на врага, но сейчас постепенно доверяется мне, как другу.

— Теперь вы меня уже не опасаетесь? — спросил я, стараясь не выдавать своего нетерпения.

Он не ответил. Насколько я могу судить, это была его обычная манера соглашаться. Глядя прямо перед собой на бледно-серую полосу дороги, которая с каждой минутой все более светлела, он заговорил. Его глухой голос звучал отрывисто. Но сколько в нем таилось сдержанной силы!

— …Мы приехали в Тизи-Узу поездом, в воскресенье. Мы хотели увидеться с прокурором. Подождите минутку.

Я ждал. Обычно он курил только на остановках, сперва в Сансе, затем в Монбаре, после обеда. Сейчас он изогнулся на сиденье, стараясь достать из кармана брюк пачку «Бастос» и коробку спичек. Необычные, долгогорящие спички лежали в картонной коробочке красно-желтого цвета с изображением головы льва: спички были тоже алжирские. Он закурил, позабыв предложить мне сигарету. Сделал несколько коротких затяжек, положил пачку с сигаретами возле себя, на сумку.

Всю дорогу он был совершенно спокоен и невозмутим, а сейчас нервничал, что-то его угнетало, он чувствовал потребность высказаться, освободиться от того, что давило его. Говорил он быстро, бросая фразу за фразой, и делал это совсем так, как курил, — короткими затяжками.

— …Мы видели, как два жандарма провели под руки Бен Мхиди. Он был очень бледен. Его, должно быть, избили, подумал я. Нет. Полиция искала его брата, Ларди Бен Мхиди. Мы знали его. Он находился уже в маки́. В виляйя[3] VI. Нас отпустили к вечеру…

Он напряженно смотрел вперед, но я чувствовал, что глаза у него смыкаются и что ему стоит огромных усилий не опускать веки. Он и курил только для того, чтобы не задремать. Он как-то странно держал сигарету, за самый кончик, двумя пальцами. Так держат сигарету те, кто не любит курить. Он и говорил для того, чтобы не заснуть. Он не хотел спать в моем присутствии, хотя устал до предела. Воспоминания, идеи, мысли — все смешалось в его беспорядочных фразах…

— …Передавали друг другу первые номера «Эль Муджахид». Батуш был арестован прямо на занятиях, в университете. «Эль Муджахид» — значит «Борец». Это газета Фронта национального освобождения. Французы ничего не подозревали. Они…

Меня уже раньше поразило, как он произносит слово «французы» или «все вы». Он говорил о нас как о чужом народе, с которым у него нет ничего общего. А сейчас он вдруг напал на Францию, на страну как таковую, на ее природу, на пейзаж, расстилавшийся перед нами. Он резко размахивал рукой перед стеклом.

— …Ваши деревья! Ваши пастбища! Сколько зелени! Как, должно быть, сыты ваши коровы! А у нас? Вы бы посмотрели! Скалы, кустарники, пустыня. Все вокруг голо! Солнце жжет нестерпимо… Камни… Мы были вместе с Батушем и Кеном. Кен сжимал кулаки от ярости, от стыда. Да, да, от стыда. Он любил Францию…

Он тоже сжимал кулаки. Воспоминания и забытые образы поднимались из глубин его памяти. Он даже не пытался мне объяснить что-нибудь. Кто такой Кен? Почему Кен сжимал кулаки?.. Он говорил. Говорил, не останавливаясь. Время от времени он подносил ладонь ко лбу и потирал шрам — вчера за всю дорогу я ни разу не заметил у него этого жеста. Потом умолкал. Потом снова начинал говорить. Имя Кена повторялось неоднократно: «Я находился вместе с Кеном в Эль-Каттаре… Кен сказал мне: ты будешь полезнее там… Вы знаете, что по этому поводу говорил Кен…» Я, конечно, не знал.

Он курил одну сигарету за другой. Иногда — закуривая одну от другой. Иной раз он вообще забывал о сигарете, и она медленно догорала, обжигая пальцы. Он чиркал спичкой с красной головкой и снова закуривал или же опускал стекло и бросал окурок за окно, бормоча: «Какая дрянь!»