В Алжире, среди тех, кто встал на путь подпольной борьбы, не делают никакого различия между французами и алжирцами. Более того, в самом Париже, в Марселе, Лионе, Страсбурге, Лилле Фронт национального освобождения — он называл его просто Фронт — опирается на активные группы сочувствующих, которые, вопреки всему, делают ставку на победу алжирского восстания. Молодые французы перевозят в своих машинах из Парижа в Лилль или из Марселя в Бордо воззвания, листовки, деньги, оружие и, если требуется, то и руководителей подпольных организаций; молодые француженки достают бумагу, гектографы и часто сами печатают листовки или брошюры для Фронта; во время облав респектабельные буржуа прячут ответственных руководителей движения в своих квартирах и конторах; представители деловых кругов открывают для них счета в банках на свое имя; врачи тайно и бесплатно лечат алжирцев, раненных во время стычек с полицией; служащие префектур и даже полиции достают для руководителей партизанских районов заграничные паспорта и удостоверения личности, позволяющие им свободно передвигаться…

Я не смел верить тому, что слышал. Видя мое замешательство, он добавил:

— Можете не сомневаться, есть еще французы более дальновидные, чем ваши правители.

Было около двух часов ночи. Мы спустились с плато на каменистую равнину Эн, и впереди я смутно начинал различать черную массу Шампаньоля, пронизанную редкими огнями. Через несколько минут мы прибудем на место, а я еще не решил, что мне делать с моим пассажиром.

— Вот и Шампаньоль, — объявил я.

Я сбавил скорость и медленно въехал в уснувший город.

Остановив машину у отеля, я сразу увидел пикап киностудии, роскошный «Шевроле», принадлежащий Роже, еще более забрызганный грязью, чем обычно, и открытую машину Франсуа Риччи — все были в сборе! На душе стало веселее. Я поставил свою машину на стоянку, дал мотору немного поработать и выключил зажигание.

— Приехали! — воскликнул я. — Сейчас ровно два часа. Дорога прошла отлично!

Я вышел первый. Ночная прохлада освежила меня. Вокруг царила полная тишина, слышалось только журчание воды в фонтане. Я чувствовал легкую ломоту в спине — восемь часов за рулем! — и сделал несколько шагов, чтобы размяться. Затем подошел к багажнику, намереваясь достать свой саквояж.

Пока я запирал багажник, он тоже вышел из машины и подошел ко мне, держа сумку в руке, через которую был перекинут плащ.

— Итак, благодарю вас, мсье, — произнес он и подал мне руку.

— Как? Вы уходите? Но куда? — удивленно спросил я.

В свою очередь, удивленный моим изумлением, он объяснил, улыбаясь, что ему абсолютно нечего делать в Шампаньоле и что он должен отправляться дальше.

— Но как? — повторял я, недоумевая. — Пешком? Ночью?

Я упорно и с таким убеждением доказывал всю бессмысленность его плана — право же, я плохо представлял себе, как он будет разгуливать в два часа ночи со своими миллионами в руке по пустым дорогам, — что он наконец согласился войти вместе со мной в гостиницу.

— Будьте спокойны, — уверил я его, — здесь вы ничем не рискуете!

— Кто знает! — улыбнулся он в ответ.

Так как мы снимали фильм и в местных газетах уже появились две фотографии и несколько строк в связи с нашим пребыванием в Шампаньоле, то нас здесь встречали как знаменитостей и относились к нам соответственно.

Когда я позвонил, явившись среди ночи без предупреждения со своим странным спутником, заспанный швейцар встретил меня как старого друга.

— Здравствуйте, мсье Прадье! Как поживаете, мсье Прадье? Приятная ли была дорога, мсье Прадье?

Он тут же стал искать для меня подходящий номер, осведомляясь:

— Вашу обычную комнату, не так ли, мсье Прадье? И для этого господина тоже комнату? — Он бросил взгляд на моего спутника, но обращался явно ко мне.

Прежде чем ответить, «господин» пожелал узнать, как ему доехать до Мореза… До Мореза? Парижский поезд прошел только что. Вероятно, это был тот самый экспресс, который мы опередили в Полиньи. Теперь остается только местный поезд, он отходит на Сен-Клод и Морез без четверти шесть утра; можно также обождать автобуса, он отправляется после полудня.

— Хорошо, я подожду шестичасового поезда, — твердо сказал он.

Я попытался его разубедить. Где он проведет эти несколько часов? Не разумнее ли пойти отдохнуть и выспаться? Что он будет делать в Морезе на рассвете?

— Я найду, что делать в Морезе, — ответил он, и загадочная улыбка промелькнула на его лице. Затем, повернувшись к швейцару и указывая на плетеные кресла, стоявшие в холле, добавил: — Посижу здесь, если мсье не возражает…

Что за нелепость! Трудно предположить, что человек, имеющий при себе сорок четыре миллиона, не в состоянии оплатить номер. Я вспомнил его улыбку, когда, рассчитываясь за обед в Монбаре, по наивности сказал: «Вы же студент». Возможно, он опасался, что, сняв номер, придется заполнить карточку, а наутро его поднимет с постели полиция? Или он в самом деле очень торопится в Морез? Но зачем? Я безуспешно пытался ответить на мелькавшие в голове вопросы.

Предложение моего спутника, конечно, не могло прийтись по душе швейцару: если администрация узнает, у него будут неприятности. Но, поскольку «господин» обещает покинуть отель в шесть часов утра и поскольку это «друг» мсье Прадье, он готов сделать вид, что ничего не замечает.

Итак, пора прощаться. Мне хотелось сказать несколько дружелюбных слов грустному и затравленному молодому человеку, с которым я провел такую необычную ночь. Но его замкнутость, даже враждебность, расхолаживала. Я не мог произнести ни одного приветливого слова.

— Что ж, спокойной ночи, — сказал я, но, увидев его холодную улыбку, поспешно поправился: — Счастливого пути.

— Спокойной ночи, — ответил он и добавил без малейшей теплоты в голосе: — Еще раз спасибо.

Мы пожали друг другу руки, и я пошел наверх.

Здание отеля было построено с большим квадратным холлом в центре. На каждом этаже лестница образовывала небольшую внутреннюю галерею, откуда были видны четыре плетеных кресла и круглый стол на самой середине ковра.

Я поднялся на четвертый этаж, где находилась моя комната, перегнулся через балюстраду и посмотрел вниз. Он сел на одно из кресел в слабо освещенном холле, положил на колени сумку и прикрыл ее плащом.

Три часа спустя я тихонько вышел из своей комнаты, в пижаме, в ночных туфлях, и подошел к балюстраде. Он сидел в том же кресле и, видимо, дремал. Я долго смотрел, как он спит. Он надел на себя плащ, вытянул вперед длинные ноги, скрытые низким столиком. Руки лежали на животе, голова склонилась на левое плечо. Бледный свет, падавший сквозь стеклянные двери, еще более ослаблял и без того тусклое ночное освещение. На всех этажах гостиницы царила больничная тишина.

Мое решение было принято. Я знал, что пойду до конца. Вернулся в комнату, быстро оделся. Затем очень медленно спустился по лестнице и, бесшумно подойдя к креслу, положил руку на его плечо. Он вздрогнул, посмотрел на меня в упор, и в глазах его промелькнуло явное беспокойство. У него был усталый вид, веки опухли от сна, небритые щеки подчеркивали худобу лица.

— Пошли, — шепотом произнес я. — Я довезу вас.

— Который час? — спросил он.

— Половина шестого.

Он встал и молча последовал за мной через холл, держа сумку в руках. Швейцар спал, вытянувшись в шезлонге, стоявшем позади стола. Я открыл, точно вор, тяжелую входную дверь, и мы оба вышли на улицу. В ледяном молчании рассвета слышался только шум падающей воды в фонтане.

— Вы напрасно беспокоились, — сказал он мне, когда мы сели в машину. — Я бы и сам дошел до вокзала.

Я включил мотор и ждал, пока он прогреется. Таков был один из самых настоятельных советов Агостини: никогда не ездить на холодном моторе. «Сначала вы заводите машину, — поучал он, — потом пьете чашку кофе и только после этого отправляетесь в дорогу». Я дал поршням возможность хорошенько выкупаться в масле, и вскоре они уже работали в обычном ритме. Тогда я включил передачу и отпустил сцепление.