Диктор стал подробно рассказывать о политической деятельности Си Шаруфа, члена сената от Константины, ветерана войны 1914–1918 годов, офицера ордена Почетного легиона, достойного гражданина, посвятившего свою жизнь укреплению франко-мусульманской дружбы.

Эти драматические сообщения из Парижа вызвали в маленьком монбарском ресторанчике, в далеком департаменте Кот-д’Ор напряженную тишину. Он сидел спиной к залу, но я-то видел, как взоры снова устремились в нашу сторону, уставились в его чуть склоненный затылок, покрытый густыми черными волосами. Заметив, что он потянулся за сигаретой все из той же пачки «Бастос», я предложил ему свою зажигалку, и он, прикуривая, наклонился над столом. Я внимательно посмотрел на него: от пламени зажигалки в его черных зрачках заиграли две блестящие искорки, но лицо было невозмутимо, бесстрастно. Ни малейшей дрожи — ни в пальцах, ни в уголках губ.

— Благодарю, — коротко произнес он, выпустив струйку дыма.

Я тоже закурил.

Хозяйка подошла к радиоприемнику и повернула ручку, желая, очевидно, усилить впечатление от услышанного или, может быть, считая, что и так уже достаточно пищи для разговоров на целый вечер.

— Ну не безобразие ли это все-таки? — произнесла она, пожав плечами и ни на кого не глядя, но явно адресуясь к нам.

Она продолжала вертеть ручку приемника, пока не поймала наконец голос известного певца, исполнявшего сентиментальный романс. Все в зале разделяли ее волнение, и можно было услышать, как посетители громко высказывали свои соображения по поводу событий в Париже: «…Пусть палят друг в друга у себя, нечего им приезжать для этого к нам…», «…еще один убит, а что это даст, не понимаю…», «…страдают от этого невинные люди, именно они и оказываются в больнице…». Все единодушно, безоговорочно порицали «террористов», и кое-кто довольно недвусмысленно имел при этом в виду нас. Снова упомянули имя Бен-Белла: «Попадись они мне, я бы всех этих Бен-Белла и ему подобных…»

Он делал вид, что ничего не слышит. Словно царившая вокруг нас атмосфера враждебности не имела к нему никакого отношения. А мне и в самом деле было не по себе. Я уже не решался поднять глаза, беспокойно ерзал на стуле, машинально поглаживая волосы, как всегда в минуты сильного волнения. Дальнейшее пребывание здесь становилось мучительным и, как мне казалось, даже опасным. Ничего не говоря моему спутнику, я попросил у хозяина счет.

Ресторатор вынул из ящика книжку с отрывными листками, что-то подсчитал и, ни слова не говоря, положил бумажку на наш столик. Мой спутник хотел непременно уплатить половину, я запротестовал и сказал:

— Бросьте, вы же студент.

Я умышленно говорил громко, мне хотелось, чтоб все кругом услышали слово «студент». Но у него оно почему-то вызвало улыбку.

Хозяин принес сдачу, пробурчав пренебрежительное «Спасибо». Не справился о том, пришлась ли нам по вкусу говядина с морковью, ни словом не обмолвился больше о прохладе летних ночей. Мы поднялись со своих мест, мой пассажир взял сумку, и нам снова пришлось пройти, следуя друг за другом, через весь зал, нарушая своими шагами наступившую в нем тишину. Уже у выхода я повернул голову и отчетливо произнес:

— До свиданья!

Ни звука в ответ. Мы вышли на улицу.

Вынужден упомянуть еще об одной небольшой детали, хоть это и может показаться неуместным, но прольет свет на мое собственное душевное состояние в тот момент.

Мне тоже понадобилось на минуту отлучиться. Однако атмосфера в ресторане неожиданно настолько накалилась, что я посчитал рискованным оставлять моего спутника в одиночестве среди столь враждебно настроенной публики. Я имею в виду не физический риск: просто у меня было такое впечатление — пусть даже ошибочное, — что уже одним своим присутствием я ограждаю его от возможных грубых выпадов. И уж во всяком случае следует отметить, что я сознательно взял на себя роль покровителя человека, совершенно мне незнакомого и, как уже было сказано, внушавшего мне самому лишь относительное доверие.

Вот почему, когда мы подошли к машине, которую я оставил неподалеку от гостиницы, в хвосте стоявших там грузовиков, мне пришлось помочиться в траву у обочины дороги.

Мы снова в пути. Мощно и равномерно гудит мотор. Как только я сел на свое место, положил руки на руль и увидел циферблаты приборов, ко мне вернулась моя обычная уверенность. Моя трубка наполняла машину густым медовым ароматом. Мы были почти одни на дороге, терявшейся в ночной дали.

Дружеская беседа за столом взломала ледяной барьер между нами. Машина шла на хорошей скорости, недалеко уже был Дижон, и я решил, что могу заговорить более откровенно.

— Вы слышали сообщение по радио? — спросил я прямо. — Кто он, этот сенатор?.. Си Шелуф?.. Или Шеруф?

— Си Шаруф! — резко поправил он. — Ставленник вашего правительства. Предатель, давно приговоренный к смерти.

Надгробное слово было произнесено безапелляционным тоном, и я не решился защищать человека, которого совершенно не знал. Но ведь при перестрелке пострадали невинные люди! Я поинтересовался, дошли ли до него реплики, брошенные почти в полный голос посетителями ресторана.

— О да! — серьезно ответил он. — Но кто во время схватки может определить, какие удары необходимы и какие не нужны?

Мы помолчали с минуту, размышляя каждый про себя. Он заговорил первый, и на губах его играла улыбка:

— Они называли меня Бен-Белла. Очень лестно! А вы было приняли меня за Людовика XVI!

Он, несомненно, почувствовал неприязнь, которой повеяло на нас, едва мы вошли в зал, и особенно после сообщения по радио. Но он, видимо, так часто сталкивался с подобным отношением в кафе, магазинах, поездах и метро, что старался не обращать на все это внимания.

— Видите ли, — объяснил он каким-то безучастным и немного усталым голосом, — широкая публика всех нас считает в большей или меньшей степени убийцами. «Террористами», как называет нас ваше радио. Да и вы тоже, чего только вы не подумали об этом мальчишке у бензоколонки?

Он помолчал немного, как будто ждал, что я стану оправдываться; но ведь я выразил тогда свои опасения по поводу мальчишки лишь затем, чтобы заставить моего пассажира рассказать о себе. Сейчас я ничего не ответил. Мне хотелось вызвать его на откровенность. Я внимательно всматривался в дорогу, и мое молчание казалось естественным.

— А вы, — произнес он наконец после длительной паузы, — разве сами вы тоже немного меня не опасаетесь?

Это прозвучало как вызов. Я принял его и ответил не менее зло:

— Не больше, чем вы меня! Вы воображаете, кажется, что я хочу обыскать вашу сумку?

У него хватило такта обратить мои слова в шутку.

— Я вижу, что эта проклятая сумка не дает вам покоя. Могу вас заверить: бомбы там нет.

Он явно издевался надо мной. Я был просто взбешен, главным образом потому, что он попал в цель. Стыдно в этом признаться, но мне действительно приходило в голову, что в сумке у него бомба. До чего же легко мы поддаемся игре воображения! И если я все же не очень был уверен в существовании этой бомбы, то лишь потому, что слишком уж небрежно держал он свою сумку — одними кончиками пальцев. Кто знает, может быть, и в самом деле у него там лежат всего лишь рубашки и носки?

Когда я сознаю, что не прав и мне нечего возразить, я начинаю упрямо смотреть в одну точку, и друзья мои часто упрекают меня в этом, говоря: «Жорж опять дуется». Я действительно дулся и отчаянно гнал машину в полной темноте.

Шоссе полого поднималось по небольшой долине. Дорожные знаки показывали поворот на Алезию, которую когда-то прославил Верцингеторикс. Но у меня не было никакого желания думать о сражениях галлов. Мысли унесли меня к иной Алезии, к парижской улице близ церкви Святого Петра на Монруже и к маленькому рынку на Орлеанской улице. Я с нежностью вспомнил свежие пучки редиски, которые мы недавно воскресным утром купили там с Франсуазой. Стояла прекрасная погода. Держа за ручку большую плетеную корзинку, мы шествовали по асфальту в сандалиях так же беззаботно, как на пляже в Сен-Тропезе…