– Кто родился? – спрашивает Джош.

– Мальчик. Зеппелин.

Джош смотрит на меня в недоумении.

– Как-как? Цеппелин? В честь дирижабля, что ли?

– Нет. Зеппелин, в честь рок-группы[6], – поправляю я его с улыбкой. Хотя даже не знаю, что комичнее.

– Разбудить детей? – спрашивает Джош.

Ответ уже не нужен, потому что из коридора доносится топот маленьких ножек.

Шаги все приближаются, и вскоре порог комнаты переступают растрепанные Дилайла с Лео. Одна прижимает к себе куклу, другой – свое любимое голубое одеялко, с которым никогда не расстается. Лео виснет на руке Дилайлы, и вот в шесть утра – не успел день начаться – она жалуется, что брат не дает ей покоя. Лео от Дилайлы без ума. Его бы воля, он от нее ни на минуту не отходил бы. Согласен делать что угодно, часами играть, лишь бы только вместе с ней. А Дилайле хотелось бы не брата, а сестру, и желательно старшую.

– Дети, не ссорьтесь! – говорит Джош, стоя перед зеркалом и завязывая узлом «полувиндзор»[7] галстук с узором «гусиная лапка».

На работу Джош обязательно ходит в галстуке, всегда ухожен, элегантен. Он уверен, что привлекательный внешний вид внушает клиентам уверенность и уважение. Что правда, то правда. Смотрю на отражение Джоша в зеркале и думаю: и как мне достался такой красавец?

Дети запрыгивают на кровать, и перед уходом Джош наказывает им меня слушаться. Дилайла берет пульт, включает телевизор, и мы сидим и дружно смотрим «Гуппи и пузырики»[8]. Она кладет голову мне на колени, а Лео уютно прижимается сбоку. Приобняв его, я мечтательно задумываюсь, как здорово было бы весь день провести вот так. С тех пор как Дилайла пошла в нулевой класс, время просто летит, и я невероятно скучаю по тем долгим, неспешным дням, которые мы проводили с детьми, пока они были совсем крохами. Теперь же… К девяти утра Дилайла будет уже в школе, Лео – у няни, а я – на работе.

Дотянувшись до кофе, который приготовил Джош, я делаю глоток. Час сна – это, конечно, совсем не дело, и от переутомления мне прямо-таки физически дурно.

Бросаю взгляд на телефон на прикроватной тумбочке. Звук, само собой, включен, ведь поставить на ночь беззвучный режим для меня непозволительная роскошь, потому что в любую минуту я могу понадобиться своей клиентке. Беру телефон с мыслью, что, возможно, все-таки неправильно прочитала сообщения. Открываю их, надеясь всей душой, но нет – черным по белому ровно те же страшные слова, что и вчера:

Гори в аду, Мередит.

Одиннадцать лет назад Май

Проснувшись утром, я уже не застаю Беа. Легла я вчера примерно в час ночи. Поспала пять часов, да и то все время просыпалась в тревоге за Мередит и Дилайлу, но не оставляла надежды, что к утру будут хорошие новости, что они все-таки найдутся.

Спускаюсь по лестнице в кухню и по незапертой двери черного хода понимаю, что Беа ушла работать к себе в студию. Лестниц в нашем доме две: парадная и эта, узкая изогнутая лестница для слуг, скрытая от посторонних глаз и ведущая со второго этажа в кухню, – пережиток времен, когда прислуге полагалось быть незаметной. Именно за это я с первого взгляда и влюбилась в старинный дом – за его историю.

Завтрак Беа, видимо, взяла с собой, чтобы не отрываться от работы. Про меня она тоже не забыла и оставила на столе полную тарелку. Через открытую дверь в кухню вливается свежий утренний воздух.

Наш стоящий отдельно от дома гараж Беа превратила в студию звукозаписи сразу же, как съехалась со мной. Обустроила она его просто волшебно, хотя я там почти не бываю – как-никак, это рабочее место Беа, она ведь ко мне на работу не врывается. Здоровые границы в отношениях очень важны.

В студии Беа записывает собственную музыку. Иногда я тихонько подслушиваю, потому что у Беа невероятно пленительный голос. Грудной, с легкой хрипотцой. Можно было бы подумать, что ради такого голоса она выкуривает за день пачку сигарет, но нет. Правда, услышать я ее могу только в те редкие мгновения, когда она случайно оставляет дверь открытой.

С Беа мы познакомились шесть лет назад в городском баре, где она выступала. Тем летом я готовилась идти учиться на ветеринара и работала в том самом баре официанткой, чтобы подкопить на обучение. Через два месяца я поступила и уехала, но мы все так же продолжали общаться; Беа даже приезжала ко мне. А через несколько лет я выпустилась, вернулась, нашла работу, купила дом.

Когда Беа переехала ко мне, она не захотела докучать соседям своей музыкой, поэтому мы и звукоизолировали гараж. Беа решила, что соседи и без того будут не в восторге – рядом поселилась семья из двух женщин… Переезд в пригород был для Беа худшим кошмаром, но ради меня она все-таки на это пошла. Мне отсюда близко до работы, а Беа работать может где угодно.

Наш дом, построенный в 1904 году, расположен в историческом районе города. Дом очень романтичный, в итальянском стиле, с нежно-желтыми стенами и вымощенными кирпичом дорожками, а окружают его вековые деревья. Отсюда рукой подать до университетского кампуса, так что район скорее либеральный, нежели консервативный, но даже тут мы порой сталкиваемся с неприязнью. Просто потому, что настичь она может везде.

Беа больше не выступает в барах, и слышу я ее теперь, только когда она поет в ду́ше. Перед публикой Беа петь обожает, а вот персональных выступлений не приемлет.

Когда Беа пишет музыку, все остальное перестает для нее существовать. Она полностью отключается от внешнего мира. Когда ее нет особенно долго, я понимаю – музыка ее поглотила, и у меня на душе становится радостно. У Беа настоящий дар. Она много лет преподавала вокал и игру на гитаре, выступала в барах и ночных клубах, но для нее этого всегда было мало. Всю жизнь лишь преподавать и выступать по барам ей не хотелось, поэтому теперь она работает над собственным альбомом.

Со стороны может показаться, что Беа нахлебница, однако это не так. В вопросе финансов она независима. Ей уже удалось продать некоторые свои записи, а еще она когда-то получила приличное наследство от бабушки, которая при жизни была, очевидно, весьма обеспечена. К слову, по наследству от бабушки Беа получила не только деньги, но и имя – Беатриса, – из-за винтажности которого кто-нибудь другой на месте Беа мог бы страдать. Только не она! Беа обожала свою бабушку. На прикроватной тумбочке у нее стоит их совместное фото.

Беа входит и закрывает дверь. Я поворачиваюсь. Она до сих пор в пижаме – в шортах и футболке с Куртом Кобейном. По ее плечам ниспадают темные прямые волосы, которые на удивление никогда не путаются за время сна.

– Хочу заскочить в душ, пока никто не пришел, – говорит Беа, имея в виду рабочих, которые делают нам ремонт.

Дом у нас старый, и из-за серьезного ремонта в нем сейчас все вверх дном. Внутри полно различных старинных деталей, которые нам безумно нравятся: потолочные медальоны, необычные окна, библиотека с полками во всю стену, лестница для слуг… В них слышится дыхание прошлого. К слову, ванные комнаты и кухня выполнены уже на современный лад – семидесятых годов прошлого века – по милости предыдущего владельца, который безжалостно там все переделал. Поэтому в них не осталось того же шарма, как в остальных частях дома, и теперь мы всё скрупулезно восстанавливаем, чтобы вернуть дому изначальный облик и историю.

На входной двери у нас сейчас установлена сейф-ключница с кодовым замком, чтобы рабочие могли сами приходить и уходить в любое время. К работе они приступают в семь утра, и если мы не успеваем принять душ, нас застают в пижамах. Дом наш рабочие знают как свои пять пальцев, потому что они здесь даже тогда, когда нет нас с Беа. Раньше я об этом не задумывалась, а теперь, в свете событий последних двенадцати часов, начинаю беспокоиться.