На другой день матушка сшила три куклы с обличьем новой королевы и длинными желтыми косами. Теперь я сложила их в сумку, и мы вышли из дому.

На улице стало сумрачно. Темное небо затянули тучи. Лучшая погода для дня на рынке; солнце не будет раздражать мне глаза. Звук наших шагов вскоре потонул в шуме толпы. Цветочница нахваливала свой товар, нищий на паперти просил милостыню. Единственным недостатком этого дня было неудачное направление ветра, разносившего вонь сыромятни. Я откашлялась, решившись заговорить о том, что меня тревожило.

– Помнишь ворожею, которую мы посещали, когда мне было десять?

Матушка открыла рот, потом закрыла.

– И ту смолу, что она пыталась продать нам, чтобы я быстрее обрела женственность. Как думаешь, можно за ней вернуться? Я до сих пор плоская, будто донце пирога, и ни признака месячных.

Неспособность моего тела развиваться беспокоила меня все сильнее по мере того, как росла мучительная тяга к Маттеусу. Возможности его привлечь были и без того ничтожны, так что я хотела сделать все от меня зависящее, чтобы увеличить вероятность нашего сближения.

Матушка покачала головой.

– Мы не можем к ней вернуться. Ты это знаешь. Только святые целители. Я поклялась твоему отцу.

Она торопилась на площадь, и ее ярко-синее платье быстро поглотила толпа. Я же не могла двинуться с места, разочарованная ее ответом и злая из-за того, что отец ее на это вынудил. Что дурного могло приключиться?

По церковным ступеням застучал легкий дождь. Нищий провозгласил:

– Смутные времена! Что за король без наследника? – Его взор обежал толпу и остановился на мне. – Если бы мог я бежать из этих земель, как ты.

Я постаралась сохранить спокойствие. Матушка научила меня уважать старших, а в его словах не было смысла. И все же что-то в нем тронуло меня. Доброе лицо. Потрепанный плащ.

– Благословения вам, – сказала я, роняя хольпфенниг в его кружку.

– О нет. – Нищий выудил его обратно. – Тебе это будет нужнее, чем мне.

Когда он положил монетку на мою ладонь, я вздрогнула, задаваясь вопросом, что же неведомое мне известно ему.

– Хаэльвайс!

Я едва разглядела мать – маленькую синюю точку в конце улицы, – когда она замахала рукой. И поспешила за ней. Один из лекарей князя, пожилой монах с безупречно подстриженной бородой, вывалился из аптеки. Кивнул мне, неловко отцепляя одеяние от приставшего пучка травы.

По соседству хмурый скорняк срезал шкуру с самой светлой лисицы, что я видела в жизни. Обычно я старалась его избегать – из-за скверного нрава, но лисий мех был такой гладкий, белый и мягкий, цвета снега и звезд. Когда я остановилась посмотреть, рядом со мной на улицу слетел огромный ворон. Глянул на меня снизу вверх, блеснув янтарем глаза. Меня передернуло от воспоминаний о янтарном взоре птицы, укравшей глаз Гютель. От детского страха скрутило живот, по коже пробежал холодок. Воздух вокруг загудел.

Потом я пришла в себя, скрюченная на камнях и опустошенная осознанием того, что лекарство затворницы не помогло. Кто-то придерживал мою голову. Когда я наконец открыла глаза, кося и жмурясь, то уставилась прямо на нос кожевнику.

– Где твоя мать? – спросил тот. – Думал, ты уж исцелилась!

Я села. Вокруг нас собралась толпа. Двое прыщавых сыновей скорняка смотрели на меня с прищуром. Лекарь стоял позади всех, уже отцепив траву от подола, застыв прямо на выходе из лавки. Глядя на то, как он исчезает в толпе, я преисполнилась возмущением. Ясное дело, здоровье какой-то простолюдинки его не заботило. Я так разозлилась – на него, на свои вернувшиеся припадки, что мне на ум пришло проклятье, которое матушка бормотала только в отсутствие отца.

– Диэсис линемки тве! – выплюнула я, хотя и не знала, что означают эти слова.

Кожевник отшатнулся, пораженный, как будто я прокляла его самого. Над толпой повисло молчание. Я села ровнее, опасаясь того, что люди подумают: ругательство, этот обморок…

– Не смотри ей в глаза, – прошипел старший сын скорняка. – Так демоны перебираются между телами…

Кто-то из лавочников перекрестился. Остальные один за другим принялись повторять его жест. Сестра мельника сложила круг защиты от демона, коснувшись большим пальцем указательного. Те, кто это заметил, отступили назад, переглядываясь и перешептываясь.

В груди разлилась тяжесть. Над толпой повисло нечто мрачное и бездумное. Голос в глубине души призывал бежать.

Потом я увидела матушку, которая проталкивалась ко мне с искаженным от ярости лицом.

– Отстаньте от нее! – закричала она.

Толпа застыла. Мать бросила на старшего сына скорняка взор, от которого скисло бы молоко.

– Уж эти мне припадки. Богородица сохрани. Сколько поколений моих родичей несли это бремя. – Подойдя ко мне, она опустила руку на мое плечо. – Спасибо, – тепло сказала кожевнику. Потом обвела взглядом остальных, и голос у нее стал холодным. – Нечего тут больше делать.

То, что нависало над толпой, как будто рассеялось. Люди покачали головами и разошлись по своим делам. Кожевник поморгал и прошептал благословение. Сестра мельника поспешила в лавку скорняка. Тот хмуро покосился на мою мать и тоже зашел внутрь. Его старший сын захлопнул за ними дверь. Матушка прижала меня к груди с тяжелым выражением на лице.

– Чуть не попались.

Следующее утро казалось таким же, как все предыдущие. Никакого ворона, засевшего на подоконнике. Никакой летучей мыши, залетевшей в дом. Если и было что-то необычное, так это непривычная тишина в хижине. Изо всех звуков остался только перестук, с которым лошади снаружи ступали по камню. Несколько мгновений я и не помнила о том, что устроила накануне на площади. А потом вспомнила, уставившись на свисающие со стропил сушеные травы и проклиная себя. Если раньше испытывать чувства к Маттеусу было тяжело, теперь это стало поистине невыносимо. Словно мало того, что я из семьи рыбака. Отец никогда не позволит ему жениться на девушке, проклявшей кожевника.

Мне захотелось натянуть одеяло на голову и сделать вид, что вчерашнего дня не было, захотелось снова заснуть и проснуться, оставив кошмар позади. Но ничего бы не вышло, так что пришлось подниматься. Я думала найти матушку – и утешение в ее лице – за столом, мастерящей недостающие мелочи для куклы. Но стол оказался пуст, а лучины на стене рядом с ним не горели. Может быть, матушка ушла продавать кукол, чтобы мы смогли снова заплатить затворнице?

Висевшая у окна нитка с бусинами, отданными женой стеклодува, отражала солнце яркой радугой. Божьи зубы, подумала я, жмурясь от того, как больно свет резанул по глазам. Порой охота спать днями напролет, будто я сова.

Сумка, которую мать обычно брала на рынок, висела у двери.

– Матушка? – Я зацепилась за мешок пастернака в шкафу, за чесночную косичку. – Ты дома?

Задние ставни были затворены, так что солнце из сада проникало только в единственный зазор между ними. Матушка спала, густые черные волосы, будто грозовая туча, разметались вокруг ее головы. Что-то в том, как она лежала, меня встревожило. Она напоминала груду палок, сваленных на топчане. Руки и ноги все были согнуты неправильно. Я коснулась ее лодыжки под шерстяной тканью. Она не отозвалась. Я распахнула ставни. Солнечные лучи, желтые и чистые, пролились на кровать. Конечности матери зашевелились, как будто бы выпрямляясь и собираясь поровнее. Она заморгала, выглядывая из-под одеяла. Больше ничто не казалось ненормальным, пока она не улыбнулась. Тогда я заметила, какие усталые у нее глаза, какие воспаленные. Она словно совсем не спала.

– Матушка, – спросила я. – Что с тобой?

– О чем ты? – Ее голос прозвучал бесконечно странно. В нем почти не было настоящего звука, будто лишь ветер зашелестел в листве.

Какое-то шестое чувство, несоразмерное тому, что я увидела, наполнило меня ужасом.

– Ты никогда не просыпалась так поздно. Ты как полумертвая.

Она беспокойно откашлялась, словно удивившись собственному голосу.