Тем летом в трех днях езды к югу от города отец нашел затворницу, прославленную сотворенными чудесами. После нашего странствия к ней я не падала в обмороки много недель подряд, и моя недоверчивость начала угасать. К началу третьего месяца без припадков я преисполнилась безумными надеждами. Даже матушка поверила. Она принялась рассуждать о временах, когда я выйду замуж, заведу детей и начну ходить за собственными пациентками. И стала посылать меня с поручениями за принадлежностями для работы и отпускать пострелять с Маттеусом, хотя все равно наказывала остерегаться киндерфрессера.

В тот месяц Маттеус заходил к нам почти каждый день после рабочего дня в мастерской. Это был расцвет нашей дружбы. Занимаясь стрельбой, мы болтали, сплетничали и рассказывали друг другу истории. Он поделился со мной секретами – как его отец был одержим дворянами, которых обшивал, и как ему самому снились кошмары о чудовищах в лесу – тут он стыдливо понурил голову. Я в ответ призналась, что мы с отцом были ужасно далеки, пока не прошли мои обмороки, и что я всей душой жаждала его одобрения.

Однажды поздним летним вечером, когда мы шагали к роще, я обнаружила, что поглощена тем, как рука Маттеуса все задевает мою. Нарочно ли это, стала я размышлять, краем глаза поглядывая на выражение его лица. Он задорно насвистывал, не обращая внимания. Мне так сильно захотелось, чтобы он взял мою ладонь в свою, что стало трудно дышать.

Заметно ли было то, что я чувствую? Я не представляла. И отдернула руку, устыдившись и решив прекратить прежде, чем он догадается. Маттеус всегда понимал, когда меня что-то беспокоило.

– Хаэльвайс.

Я мысленно чертыхнулась, уверенная, что он прочел мои мысли.

– Ага?

Он кивнул в сторону общественного фонтана. Там, закутанный в драную звериную шкуру, сгорбился сын кожевника, рыча и пугая своих сестер.

– Альбрехт и Урсильда, – тихонько пробормотал Маттеус. – Помнишь, как мы тоже в это играли?

Я с облегчением улыбнулась.

– За вашей мастерской.

– Урсильда моя. Навсегда! – выкрикнула старшая девочка, прижимая к себе сестренку.

– Помоги мне, отец! – завопила младшая. – Ведьма заперла меня в клетке!

Детишки любили эту игру, сколько я себя помню. Якобы примерно в мои пять лет ворожея, обитавшая в лесу около замка князя Альбрехта, похитила княжну. Согласно истории, она держала Урсильду взаперти в своей башне, окутанной туманом, который ослеплял мужчин. Чтобы вернуть княжну, Альбрехт завернулся в волшебную волчью шкуру, оберегавшую его от чар. И в виде волка привел подданных к башне и спас свою дочь.

Когда мы играли, Маттеус всегда изображал князя, а я притворялась ворожеей. Котенку, которого мы нашли за портняжной, доставалась роль княжны. Я улыбнулась воспоминанию.

– Мы были как брат и сестра, – с теплотой сказал Маттеус.

Это прозвучало сердечно, но только подчеркнуло неуместность моих чувств. Улыбка у меня померкла.

– Гром и молния, – добавил он, все еще наблюдая за детьми. – Младшенькая выглядит перепуганной.

Я проследила за его взглядом. Он был прав. Маленькая девочка, казалось, поверила в игру до какого-то исступления.

– Наверное, выклянчила побыть Урсильдой.

Когда мы проходили мимо, девчушка радостно заверещала. Старший брат посадил ее к себе на плечи. Долгожданное спасение. Маттеус ухмыльнулся, глядя на меня смешливыми серыми глазами и разделяя ликование девочки. Божьи зубы, подумала я. Когда он стал таким красивым?

Я ускорила шаг, чтобы его рука никак не могла коснуться моей. Отвлекшись от детей, Маттеус поспешил следом. Кажется, впервые он не замечал мою деревянную осанку и неловкую улыбку.

– Любопытно, что на самом деле случилось с Урсильдой, – сказал он, идя в ногу со мной. – Ты когда-нибудь обсуждала это с матерью?

Матушка за эти годы помогла стольким пациенткам, что знала каждую разновидность каждой сказки. Когда я спрашивала об этой, ей становилось не по себе.

– Она злится всякий раз, как я пытаюсь. Только повторяет, что эта история – выдумка.

Маттеус задумался и молчал до подхода к рощице.

– Отец много лет пытался уболтать князя Альбрехта заказывать у него одежду. Он говорит, что Альбрехт – добрый христианин, а эта история – ерунда, но мне бы не хотелось быть тем, кто снимет с него мерки.

– Мне тоже, – сказала я, чувствуя прилив страха за его безопасность, более сильный, чем хотелось бы признавать.

Мы пришли в рощу. Я улыбнулась знакомой соломенной птице на шесте и сбросила колчан, с облегчением погружаясь в занятие, требовавшее полной собранности. В тот миг, когда я нацелила лук на мишень, мой разум стал блаженно пустым.

Стрельба отвлечет меня от переживаний.

Чем усерднее я старалась не замечать свои чувства к Маттеусу, тем хуже все становилось. К концу того месяца, третьего после встречи с затворницей, он стал первым, о чем я думала по утрам, и последним, о чем я думала перед сном. Я знала, что могу поделиться с ним чем угодно, что он дорожит нашей дружбой, но не видела ни единого признака того, что мое влечение взаимно. Мне казалось, что разум надо мной измывается. Я была дочерью рыбака. Он – сыном зажиточного лавочника. Не было никакого смысла в настолько недосягаемом предмете привязанности.

Ровно через три месяца после того, как отец отвез меня к затворнице, я проснулась, думая о Маттеусе и проклиная всех богов, могущих быть в ответе за это безрассудное увлечение. Поднявшись в дурном настроении, я сунула ноги в тапочки, которые матушка связала для меня из обрезков пряжи. В передней, одновременно служившей ее мастерской, кружева и ткани свисали со стропил рядом с сушеной петрушкой, шалфеем и пастернаком, выращенными в огороде. Нить золотых стеклянных бусин, которые она использовала вместо глаз для своих кукол, преломляла свет, покачиваясь перед прорезью окна. Я прищурилась, проклиная свои чувствительные глаза. Яркие солнечные лучи заливали соломенный пол тем желтым масляным цветом, что, по словам священников, должен был напоминать нам о Божьей любви. Да, да, да, подумала я с тоской и прищурилась. Красота, и красота, и радость. Слыхали.

Я затворила ставни. В хижине стало темнее. В очаге дотлевали остатки вчерашних угольков. Я их затоптала. Куклы бессмысленно глазели на меня с кривых стенных полок: странные девчонки с еще не набитыми ручками и недошитыми платьями, принцессы с пустыми лицами и пряжей вместо волос, король и королева в пестрых одеждах. На самом верху стояли чудовищные куклы, которых отец ненавидел. Дикие мужчины и женщины, так называла их матушка. В этом году она шила Ламию и Пельцмертеля [4], которые хорошо продавались зимой. Говорили, что на Рождество богиня-демоница ест непослушных детей, а Пельцмертель является и колотит их палками. Рядом с ними сидела кукла, которую матушка сделала по моему подобию. Гютель. Она годами ждала, пока жена стеклодува даст нам подходящую бусину для ее отсутствующего глаза. Платье из лоскутков аккуратно расправлено, черные волосы перевязаны лентами, нитка на лице так и торчит. Из-за игры света мне показалось, будто кукла смотрит прямо на меня, одноглазая и грустная от того, что ее бросили на полке.

– Хаэльвайс, – позвала матушка. – Ты проснулась?

– Да. Кого сегодня понесем на рынок?

– Королев.

Король Фредерик – который теперь правил всей Римской империей – женился во второй раз, и мать была очарована его выбором невесты. Она рассказывала, что королева Беатрис рано осиротела и воспитывалась бабушкой, чародейкой из Франции, научившей ее старым обычаям. Отец усмехался, заслышав такие разговоры. На прошлой неделе королевская чета посещала князя-епископа, и мы ходили посмотреть на шествие. Когда королева проезжала мимо в своей ярко-синей карете, матушка горячо махала ей рукой, и королева была так любезна, что помахала в ответ. Меня поразили ее золотые косы длиной до лодыжек, блестевшие на солнце не хуже ее короны. Сапожник сказал, что мельком увидел, что она нашептывала заклинание в ручное зеркальце, и его слова разнеслись быстрее пожара.