Слезы обожгли глаза. Сердце переполнилось. После всего, что он сделал, я по-прежнему тянулась к его любви, хотя – а может быть, потому что – понимала, какая это редкость. Когда они ушли, я заглянула в сундук, чтобы узнать, что отец захотел мне отдать. Сундук был заполнен матушкиными старыми льняными платьями и блузами, почти сплошь ее любимого голубого оттенка. У меня чуть не разорвалось сердце, когда я поднесла полотно к носу и вдохнула ее запах. Кроме одежды, там был платок, который она спрятала, потому что тот истрепался. Пара ношеных башмаков. А подо всем этим – деревянная коробочка с простым резным узором. Я ее достала и попыталась открыть, но поняла, что она заперта.

Шкатулка на замке? Я и не знала, что у нас такая была.

Ключ из горшка с анисом. Когда я повернула его в замке, тот щелкнул. Внутри я нашла потускневшее золотое ручное зеркальце, завернутое в синюю шелковую ткань; на ручке у него были вырезаны странные знаки и птицы. Я с трепетом вспомнила рассказ сапожника о том, что он видел такое у королевы. Откуда зеркало взялось у матушки? Как она заполучила нечто столь дорогое?

Развернув полотно целиком, я увидела, что стекло у него разбито.

На следующей неделе озеро начало замерзать, лужи у причалов покрылись тонкими белыми чешуйками льда. Прошлой зимой мне нравилось топтать их на ежедневных прогулках. Но после столкновения с сынками скорняка я покидала хижину неохотно. Большая часть моих дней проходила в огороде за попытками придумывать блюда из тех немногочисленных продуктов, что у меня были. Несколько раз, заслышав над каменной стеной гнусную песню сорокопута, я подбиралась поближе и подстреливала птиц, но те, по правде говоря, были слишком мелкими и в пищу не годились.

Время от времени я доставала разбитое ручное зеркальце и гадала, сколь многого не знаю о своей матери. И мечтала о путешествии в аббатство Хильдегарды. Если бы Маттеус убедил своего отца позволить нам пожениться, их семья могла бы потянуть мою дорогу туда за исцелением. Отправляясь-таки на рынок, я всякий раз выбирала наименее многолюдные улицы и часто перепроверяла, скрывает ли мое лицо самодельный капюшон. Улицы со скорняжной мастерской я избегала, вместо этого выбирая улицу с портняжной. Увидев внутри отца Маттеуса, я бы поняла, что и тот вернулся из Цюриха. Но в мастерской всегда была только его мать. Ночами мне снилось, будто он приезжает домой и стучит в мою дверь с радостной новостью: отец дает ему согласие на брак по любви. И в тот же миг все мои невзгоды испаряются навсегда, то есть до следующего пробуждения.

Поначалу отец держал слово и раз в неделю приходил на обед. Мы делили принесенную им еду, пахучий сыр и соленую рыбу. Но со временем он начал забывать. Иногда забывал сыр, иногда – рыбу. Однажды, за несколько недель до Великого поста, он явился с пустыми руками и ушел, потому что мне нечего было приготовить. Я поняла, что мне придется самой приносить еду, если я хочу с ним обедать.

На следующий день, закутавшись в свое одеяло-накидку, я продала еще одну готовую куклу, чтобы купить припасов. Выбирая муку, я приметила новое лицо, городского глашатая, которого никогда прежде не видела. Рослый мужчина с румяным лицом и слишком громким голосом ходил от одной горстки покупателей к другой со свитком в руках. Подойдя к очередному скоплению людей, он заговаривал с ними с оживленным видом, сверкая глазами, – слишком далеко, чтобы я слышала слова. Каждый раз как он заканчивал свою речь, происходил обмен: я видела, что одна женщина отдала ему винный бурдюк, а другая подарила поцелуй. После этого он понижал голос. От последующих слов женщины ахали, и глашатай двигался дальше. Когда он приблизился ко мне, от выражения на его лице у меня свело живот. Я забрала покупки, собираясь уйти.

– Куда ты так спешишь? – пробубнил мужчина, шагая за мной по улице, ведущей от площади. От его дыхания пахло вином. – Неужто не хочешь услышать новости от его императорского и королевского величества? Официальный указ я зачитаю завтра, но ты можешь узнать все прямо сейчас, если заслужишь мою благосклонность…

– У меня ничего для вас нет.

– Речь о принцессе.

Внутри меня что-то щелкнуло. Продажа кукол изматывала; к этому мгновению мое терпение иссякло.

– Оставьте меня в покое.

Лицо у него стало жестче. Он схватил меня за руку и рывком затащил в переулок, выкрутив мое предплечье. Я слишком поздно осознала ошибку. Глашатай собирался получить желаемое, так или иначе. Когда он прижал меня к стене, я зацепилась взглядом за печать на его свитке: золотой щит с изображением черных львов. Знак короля. Пока мужчина меня целовал, я с закрытыми глазами желала, чтобы моя душа оставила тело.

– Вот так это работает, – ухмыльнулся тот. – Любезность в обмен на сведения. Поняла?

Я кивнула, глядя на него. Он отпустил мою руку. Прорычал:

– Принцесса Фредерика сбежала из замка. И направилась в эти края. Если ты ее заметишь, король Фредерик велит немедленно об этом сообщить под страхом смерти.

Последние несколько недель перед Великим постом принесли сплошные горести. Я голодала. Страдала от одиночества. Боялась выходить из дому. Но мне нужно было продавать матушкиных кукол, чтобы покупать еду, покуда не созреют весенние овощи, так что я все-таки выходила и пробиралась на рынок в своем рваном одеяле-плаще. Пачкала себе лицо и одежду, чтобы не привлекать холостяков и казаться им нищенкой или того похуже. Довольно скоро я обнаружила, что такая личина дарит свободу. Как только распродавались все принесенные куклы, меня больше никто не замечал. Ни дворяне, ни купцы, ни даже детишки, игравшие на улицах.

К Пепельной среде на матушкиных полках остались только Гютель и несколько недошитых кукол, которых никто бы не взял. Девочки без нарядов, шуты без рук, принцессы с пустыми лицами и недоделанными коронами. Я бы их обезобразила, если бы попыталась смастерить все недостающее сама. Как только начало светать, я забрала волосы назад, накинула одеяло и выбежала посмотреть, не вернулся ли Маттеус из Цюриха. Весна еще не успела прогнать зимнюю стужу из ранних утренних часов. Даже в одеяле было холодно.

Когда я свернула на его улицу, у меня затрепетало сердце. Как я надеялась, что он окажется дома. Мы так давно не виделись. У него могли быть добрые вести о решении отца. Их дом возвышался над мастерской, пронзая серое небо острой крышей. Глядя на него, я не могла не представлять, каково было бы поселиться там вместе с Маттеусом. Их жилище не было каменным, как у дворян, но смотрелось по-своему величественно. Перекладины, соломенная крыша. Шесть больших окон, лестница и два этажа.

Когда я подошла ближе, о мои ноги с мурлыканьем потерся рыжий котяра, которого мы спасли совсем маленьким, – с той поры он стал громадным и лишился уха в уличной драке. Я рассеянно его погладила, подобрала камешек и бросила тот в окно спальни на втором этаже, которую Маттеус делил с братьями. Камешек стукнулся о ставни. Воздух вырывался у меня изо рта отчаянными стынущими облачками.

Хс-с-ст.

Еще мгновение ничего не происходило, кроме того, что на нос мне свалился мокрый снег. Затем ставни открылись, и показался Маттеус в ночном колпаке. В моей душе словно разлился бальзам. Нахлынуло облегчение. Дыхание перехватило.

– Хаэльвайс? Это ты?

Я постаралась справиться с чувствами.

– Можешь спуститься?

– Конечно.

Рядом с ним появились три лица поменьше. Я услышала возражения его братишек, которым Маттеус велел вернуться в постель.

Когда он открыл дверь, у меня что-то затрепетало в животе. Он был таким высоким перед отбытием в Цюрих? Неужели я успела запамятовать, насколько он красив? Даже в ночной рубашке, со взъерошенными каштановыми волосами, падающими на глаза из-под колпака, он оказался поразительно хорош. От его улыбки мои надежды воспарили. Как я по нему скучала.

– Не сразу понял, что это ты, – кивнул Маттеус на мою одежду.