Рассказывали, что моя бабушка, которой я почти не помнила, страдала от таких же припадков. Предположительно настолько ужасных, что она в детстве откусила себе кончик языка; однако под конец жизни ей удалось найти от них лекарство. К сожалению, матушка понятия не имела, что это за лекарство, потому что бабушка умерла до того, как я впервые потеряла сознание. С тех пор мы с матерью искали это средство. Будучи повитухой, она знала всех местных лекарей. До возведения стены мы ходили к знахаркам и травникам, к чародеям, говорившим на древних языках, к алхимикам, пытавшимся превращать свинец в золото. Их снадобья были ужасны на вкус, но порой на месяц избавляли меня от припадков. Мы никогда прежде не обращались к святым целителям.

Я ненавидела пустоту, которую чувствовала в церкви отца, когда он тащил меня на службу, тайные же ритуалы матери действительно заставляли меня что-то ощущать. Но в тот день, пока родители ругались, мне пришло в голову, что ученые мужи в монастыре могли бы подарить мне освобождение, которое не способны дать матушкины целители.

Ночью родители спорили долгими часами, и раскаленные добела слова звучали так громко, что я все слышала. Отец без конца твердил о демоне, который, по его разумению, в меня вселился, и об угрозе, которую тот представляет для нашего существования, и об избиении камнями, которое меня ждет за любую провинность. Мать отвечала, что припадки у ее рода в крови, так почему же он считает, что это одержимость? И напоминала, что после всего, от чего она отказалась, он обещал не отнимать у нее ответственности за одно это дело.

Но следующим утром она разбудила меня, побежденная. Мы стали собираться в монастырь. Мое стремление опробовать что-то новое казалось мне самой предательским. Я постаралась скрыть его ради нее.

Когда мы подошли к причалу за нашей хижиной, едва рассветало. Мы столкнули лодку в озеро, и дозорный на башне узнал моего отца и помахал нам над стеной. Нашу лодку качало на воде, отец пел псалом:

Он греб через озеро, огибая северный берег, где деревья окутывала мгла, которую жрецы называли «нечестивой».

– Божьи зубы, – вздохнула матушка, – сколько раз мне тебе повторять? Туман не причинит нам вреда. Я выросла в этих лесах!

Она никогда и ни в чем не соглашалась со священниками.

Вытащив лодку на берег спустя час, мы подошли к каменной стене, окружавшей монастырь. Добрый с виду монах – пожилой и худой, с длинной белой бородой и усами – отпер ворота. Стоя между нами и монастырем и почесывая над вырезом своей туники, он выслушал рассказ отца о том, зачем мы пришли. Я не могла не заметить блох, которых он все давил пальцами, пока отец говорил о моих припадках. Почему бы ему не раскидать по полу мелиссу, удивилась я, или не обтереть кожу душистой рутой?

Матушка, должно быть, задалась тем же вопросом.

– У вас нет огорода с травами?

Монах покачал головой, объяснил, что их садовник умер прошлой зимой, и кивком попросил отца закончить описание моих обмороков.

– На нее снисходит что-то противоестественное, – сказал тот монаху, повышая голос. – Потом она впадает в своего рода помрачение.

Монах внимательно всмотрелся в меня, приковав взор к моим глазам.

– Ты подозреваешь, что виноват демон?

Отец кивнул.

– Наш настоятель мог бы его изгнать, – предложил монах. – За плату.

У меня в сердце что-то дрогнуло. Как бы мне хотелось, чтобы это сработало.

Отец протянул монаху горсть хольпфеннигов. Тот их пересчитал и впустил нас, закрыв за нами тяжелые ворота.

Пока мы шли за ним по монастырю, матушка хмурилась.

– Не бойся, – прошептала она. – Нет в тебе никакого демона.

Монах провел нас через огромную деревянную дверь в главную залу монастыря, длинную комнату с алтарем в дальнем конце. Вдоль прохода под фресками мерцали свечи. Наши шаги порождали эхо. Когда мы подошли к купели, монах сказал мне раздеться.

Отец потянулся к моей руке и сжал ее. Посмотрел мне в глаза с теплым выражением на лице. Сердце у меня чуть не лопнуло. Он не смотрел на меня так очень давно. Как будто долгие годы обвиняя в присутствии демона, по его мнению, в меня вселившегося; как будто полагая, что того призвала некая слабость, некий изъян в моем характере. Если это сработает, подумалось мне, он всегда станет смотреть вот так. Я смогу играть в бабки с другими детьми.

Я принялась снимать башмаки и платье. И вскоре уже стояла босиком в одной сорочке и переминалась с ноги на ногу на стылых камнях. Огромную чашу в шесть футов шириной украшали резные изображения Святой Марии и апостолов. Я перегнулась через край и увидела свое отражение в святой воде: бледную кожу, смутные темные дырочки глаз, буйные черные кудри, выбившиеся из кос, пока мы сюда плыли. Купель оказалась глубокой, так что вода бы дошла мне до груди, совершенно прозрачная вода.

Когда пришел настоятель, он возложил на меня руки и произнес что-то на языке церковников. Мое сердце затрепетало в отчаянной надежде. Настоятель окунул руку в чашу и вывел крест у меня на лбу. Палец у него оказался ледяным. Ничего не произошло, так что он повторил слова, перекрестившись. Я стояла затаив дыхание и ожидая, что теперь нечто случится, но чувствовала только прохладу воздуха и холодные камни под ступнями.

Святая вода призывно поблескивала. Я не могла больше ждать. Я вывернулась из-под рук монаха и полезла в купель.

– Хаэльвайс! – взревел мой отец.

Холод вгрызся мне ноги, живот и руки. Когда я погрузилась под воду, мне пришло в голову, что, будь во мне демон, изгнание оказалось бы болезненным. Безмолвие церкви сменилось рокочущим плеском у моих барабанных перепонок. Вода была как жидкий лед. Святая святых, подумала я, разевая рот в беззвучном крике. Как же дух Божий мог обитать в такой холодной воде?

Когда я, задыхаясь, вынырнула, настоятель читал что-то на их священном языке.

– Что ты, по-твоему, творишь? – заорал отец.

Закончив молитву, настоятель попытался его успокоить.

– Ее побудил Святой Дух…

Я выкарабкалась из чаши, гадая, прав ли монах. Вода стекала по лицу ледяной пеленой. Волосы струились по спине. Я поднялась, разбрызгивая воду по всему полу. Зубы у меня застучали. Матушка засуетилась вокруг, помогая мне выжимать волосы и сорочку, пытаясь обтереть меня своей юбкой.

Отец посмотрел, как я дрожу и натягиваю платье. Взглянул на настоятеля, потом на мать, нахмурив брови.

– Как ты себя чувствуешь?

Я заставила себя замереть и прислушаться. Подумала: мокро и холодно, но ничуть не иначе. Либо демона не было, либо я не в силах понять, изошел ли он. Осознание этого обожгло. Я подумала обо всех средствах, которые мы перепробовали, о зловонных снадобьях, кислых пирогах и горьких травах. Как знать, что со мной попытаются сделать дальше?

Я посмотрела им всем в глаза, округлив собственные. Потом опустилась на колени в лужице на камнях и перекрестилась. Проговорила:

– Пресвятая Богородица. Я исцелилась.

После изгнания мои припадки исчезли на шесть благословенных недель, подарив самую долгую передышку изо всех, что мне выпадали. Когда они вернулись, я попыталась скрыть это от отца. Мысль о том, чтобы разочаровать его, была невыносима. В конце концов он узнал и постановил, что отныне мы станем искать исцеления только у святого люда, поскольку изгнание помогало дольше, чем все испробованное прежде. К тому времени как мне исполнилось пятнадцать, мы посетили все церкви и святыни на расстоянии двухдневного пути, и я стала относиться к стойкости этих исцелений с глубоким недоверием. После некоторых паломничеств припадки возвращались сразу же, тогда как иные избавляли от них на месяц или около того. Мать не позволяла мне выходить из дома без нее. Я виделась только с Маттеусом, когда она брала меня с собой в портняжную.