Снаружи заголосил торговец, расхваливая свой товар. В комнате вдруг повеяло прохладой. Я натянула на ноги шерстяное одеяло.

– В конце концов, – снова заговорила мать, – девочку вылечил не целитель. Она сама нашла спасение в растении, росшем прямо за их порогом. То давало крошечные золотые яблочки, которые сморщивались с наступлением зимы, наполняя воздух райским ароматом. В день, когда девочка съела одно из них, ее лихорадка прошла раз и навсегда.

Произнося эти последние три слова, она медленно и ровно повышала голос, словно вьючная лошадь, восходящая по каменистой тропе. Затем сглотнула, будто в горле у нее пересохло. Я протянула ей чашку.

– Ты хочешь сказать, что мы не там искали для меня исцеления? – спросила я. Она покачала головой и выпила воду. – Думаешь, нужное средство всегда было на виду?

– Я лишь говорю, что порой лекарство растет прямо за дверью, стоит только поискать.

– Что?

Она отставила чашку.

– Поди достань мне горшок с анисом. Я все хотела тебе кое-что отдать.

Мать хранила анисовое семя в чулане, чтобы делать зерновые лепешки, которые она ела после ужина. Я принесла ей горшок, шуршащий содержимым. Она сняла с него крышку и запустила руку в гущу семян. Воздух наполнился их ароматом, матушка что-то вынула – старый ключ – и покачала головой; ей было нужно нечто другое.

– Подержи-ка его. – Снова порывшись в горшке, она стряхнула семена с крошечной фигурки из черного камня. – Вот. – Протянула находку мне. – Раньше это принадлежало твоей бабушке.

Я изучающе вгляделась в фигурку. Это была резная каменная женщина с младенцем на руках, но никто бы не спутал ее с Пресвятой Богородицей. Я смотрела на обнаженную женщину-птицу с тяжелой грудью и широкими бедрами. И с причудливым лицом странной формы, увенчанным выступами по бокам. У нее были широко посаженные глаза, клюв и крылья.

– Что это?

– Амулет на удачу. Положи его в безопасное место. И ключ тоже. Я не знаю, от чего он, но тебе может пригодиться. Не позволяй ни отцу, ни кому-либо еще найти амулет. Они расскажут отцу Эмиху, и тот объявит тебя еретичкой.

Мать с самого моего детства внушала мне необходимость хранить ее веру в тайне. Я даже не рассказывала Маттеусу ни о подношениях, которые она сжигала, ни об услышанных от нее проклятиях, ни о заклинаниях, отгоняющих неудачу. Она не многое мне рассказывала, потому что не хотела подвергать меня опасности. Когда я была совсем маленькой, на улице забросали камнями француженку, проповедовавшую евангелие Марии Магдалины. А вера матери была гораздо более еретической.

Я внимательнее присмотрелась к фигурке, тщательно вырезанной из мягкого черного камня. Та казалась почти скользкой. Я заметила когтистые орлиные ноги. И трехпалые руки без больших пальцев. На ощупь она была странно теплой. Я с благоговением взглянула матушке в глаза.

– Ты все повторяла, что твоя богиня обитает в предметах, в потаенных силах кореньев и листьев…

– Хаэльвайс. Сегодня я нарушила данное твоему отцу обещание дюжиной способов. Пожалуйста, не проси меня сделать это еще раз.

Я вздохнула и закрыла рот.

– Все твердят об удовольствии от действа, – сказала вдруг мать, как бы захваченная иной, обособленной мыслью. – И в этом есть правда. Конечно же, есть. Но самое лучшее в нем – это дети, которых оно приносит. – Она обхватила мой подбородок рукой, поворачивая меня к себе.

Я кивнула, к горлу подступил комок.

– Ты подарила мне такую радость, представляешь?

Я спрятала ключ и фигурку матери-птицы в свой кошель, где отец их не нашел бы, и каждую ночь перед сном разглядывала амулет. Иногда, когда я оглаживала ее изгибы, черный камень нагревался у меня под пальцами, а воздух казался тяжелее обыкновенного. Она очаровывала, одновременно безобразная и прекрасная. Завораживала. От нее веяло миром из-за стены, в котором убеждения матушки принимались, а мои обмороки не посчитали бы свидетельством одержимости.

Каждый вечер я потирала каменные изгибы, шепча молитвы об исцелении матери. Не то чтобы эти молитвы что-то меняли. Иными ночами, лежа в своем чулане, я, признаюсь, едва не теряла веру. Я задавалась вопросом, а не похожи ли боги моего отца и матери на киндефрессера: не люди ли сочинили эти истории, чтобы влиять на других людей. Но каждый раз, когда меня охватывали сомнения, я вспоминала о завесе между мирами и о том, как чувствовала души, входившие в тела и покидавшие их. Некий потаенный мир проглядывал из-под мира, известного нам. Я его ощущала. Как ощущала силу женщины-птицы, обхватывая ее пальцами.

Шли недели, а Маттеус так и не постучал в мою дверь. Он, разумеется, не делал предложения. Мне уже казалось, что я просто дура, позволившая себе поверить в матушкину болтовню. Та наверняка лишь пыталась меня приободрить.

Должно быть, успели разойтись слухи о том, что я сопровождала рождение сына мельника вместо матери. С тех пор никто не приходил звать ее на роды. Чем холоднее становилась осень, тем больше и больше она спала. Порой у нее отказывали руки и ноги. Когда она просыпалась, ее голос порхал по дому: шепотом, слабым ветерком. Она часто теряла нить разговора, растерянно глядя перед собой.

Отец стал стуком башмаков. С каждым днем я все дольше ждала звона его хольпфеннига в банке. Он не говорил мне ни слова, когда приходил, хотя всегда выкладывал на стол принесенную еду. Свежевыловленного сига, которого я обжаривала на огне и ела кусками, затвердевший полукруг сыра.

Созревали осенние овощи. Я собирала морковь и капусту, порей и обычный лук и вымачивала их в рассоле. Равняла камешки на могилах своих братьев, если их сбивали животные.

Однажды октябрьским вечером в нашу дверь постучали. Мать, как обычно, спала. Она даже не шелохнулась. Когда я обнаружила на пороге Маттеуса, сердце у меня затрепетало. Мы еще не виделись со дня, в который матушка упомянула о его намерениях. Я поймала себя на том, что задаюсь вопросом, не пришел ли он делать предложение, и со стыдом отбросила эту мысль.

Зайдя в хижину, Маттеус обвел взглядом кукол на полках в передней комнате. Он никогда прежде не ступал в наш дом, хотя стучался так бесчисленное множество раз. На столе потрескивали лучины. Бусины у окна колыхались на легком ветру, отбрасывая на пол блики. В углу поводила носом крыса. Кыш, захотелось мне сказать. Поди в свою дыру!

– Как твоя матушка? – спросил Маттеус.

– Не очень хорошо.

Он вздохнул, вытаскивая из кошелька нитку деревянных бус.

– Отец не знает, что я здесь. Мне пришлось улизнуть, пока он ушел с поручением.

Я постаралась скрыть разочарование. Все это время мои сомнения были верны. Его отец не хотел, чтобы мы встречались. С чего наши матери решили, что тот примет меня в невестки?

– Мы с матушкой хотели кое-что тебе подарить, – продолжил Маттеус. Он вложил бусы мне в ладонь и, сомкнув ее, не сразу убрал руки. – Они называются четками. Герцог Церинген вручил нам несколько штук, и мы подумали, что тебе одни тоже могут пригодиться. По ним читают «Отче наш», снова и снова, и подсчитывают повторения. Герцог говорит, что Бога чаще трогают многократные молитвы.

От его прикосновения у меня закружилась голова. Я раскрыла пальцы. Посмотрела на красивые бусины – гладкие деревянные жемчужинки. Неестественно тяжелые.

– Ты точно готов их мне отдать?

– Увы, это своего рода прощальный подарок. Я должен сопровождать отца в поездке. Он говорит, мы не вернемся до Великого поста.

– Ох, – тихо отозвалась я. До него оставалось четыре месяца. – Куда вы отправляетесь?

– Герцог Церинген дает пир в Цюрихе. Он хочет, чтобы мы пошили новые наряды для всей его семьи. Крашенные кермесом, ярко-алые, расшитые орлами с их фамильного герба. – Он взял мои ладони в свои. – Когда мы вернемся, все будет по-другому. Обещаю. Я стану заходить чаще. Я поговорю о тебе с отцом во время этой поездки.

Меня захлестнуло стыдом. Я отдернула руки.