Несмотря на это, мой спаситель в сознании. Он смотрит на меня серыми,почти бесцветными глазами и что-то шепчет. Наклоняюсь, напрягая слух, стараясь отсечь посторонние шумы. Мужчина говорит очень тихо, видно что силы оставляют его:

— Дурак, — шепчет он мне. — Что ж ты натворил…

— Простите, — отвечаю ему.

— Дай мне свою руку. — Он еле шевелит левой ладонью.

Сую ему свои пальцы. И, готов поклясться, что секунду, назад в его руке ничего не было. А сейчас в ней белеет какая-та бумажка, похожая на ватный кружок, которым мама по вечерам смывает свою косметику.

— Ищи Бориса, — еле слышно произносит пострадавший

Эту штуку он прижимает к моей наружной стороне ладони и тут же силы покидают его. Взгляд мутнеет, рука безвольно падает на асфальт.

— Эй, — тормошу я его, — вы чего?

Белый кружок на моей руке становится красным, и ладонь пронзает такая боль, будто ее с размаху проткнули толстенным ломом. Боль старательно и стремительно растекается по предплечью, захлестывает плечо, сжимает грудную клетку и легкие, выкручивает печенку, ударяет вторым ломом в пах, сводит судорогой мышцы ног, и, наконец, футбольной бутсой впечатывается в голову. Я кулем валюсь на своего спасителя и мое сознание выключается.

Захлебываясь кровью, заваливая окопы и доты противника трупами, мы всё же сумели взять этот треклятый укрепрайон. Наши танки погребальными кострами догорают на склонах, а мы снова сидим в окопах. Только теперь уже во вражеских.

— Сынки, герои Твердыни! — кричит наш новый командир. Предыдущего снял снайпер, едва тот высунулся из-за бруствера, прямо меж глаз засадил. — Великие отцы довольны вами! Неприступная крепость врага пала под нашим неудержимым натиском!

Системное сообщение: восстановление завершено.

Чем там гордятся Великие отцы совершенно непонятно: окоп, в котором мы находимся, совершенно ничем не отличается от того, в котором мы готовились к штурму час назад. Даже глиняная жижа, образовавшаяся от недельного ливня такая же. И мой товарищ Зикир, жевавший табак, всё так же плюет в нее. Смотрит на меня и плаксивым голосом говорит:

— Митька, Митенька, сынок! Только не ты, я не выдержу этого еще раз.

Я с удивлением смотрю на своего боевого друга, с которым прошёл огонь и воду, и свинцовые дожди.

— Ты чего? — спрашиваю у него. — Какой еще раз?

— Димочка! — Зикир вскакивает и мгновенно превращается в мою маму. — Ты очнулся!

Я смотрю на нее и понимаю, что это опять был всего лишь сон. В голове мелькнул вопрос про непонятное, совсем невпопад, какое-то системное сообщение о восстановлении, но я отбросил его — сон ведь, чего только не придет в голову.

— Ну, мам, сейчас еще минуточку и встаю. Не опоздаю я в эту школу! — снова закрываю глаза, пытаясь поймать хоть каплю сна.

— Димочка, солнышко мое, ты очнулся, как ты себя чувствуешь?

Не слышу в ее голосе знакомых ноток сарказма и приоткрываю один глаз.

Мама и в самом деле выглядит встревоженной и зареванной. И тут я понимаю, что стоит она вовсе не на фоне моих обоев. И вообще я нифига не в своей комнате.

Тревожно оглядываюсь: больше всего это похоже на больничную палату. Что за дела? Пытаюсь вспомнить, что со мной произошло, и, конечно же, вспоминаю. И аварию, и человека, спасшего меня и умершего на моих руках, и боль во всем теле.

Вытаскиваю руку из-под одеяла и рассматриваю тугую повязку на том месте, куда мне прилепил покойный свой пластырь.

— У тебя там страшенная рана была, — радостно затараторила мама, присаживаясь на кровать и хватая меня за руку. — Прямо в центре обратной стороны ладони. Откуда она взялась? Не болит? Как ты себя чувствуешь?

Вопросы летели друг за дружкой, как из скорострелки Зикира, причем отвечать на них не требовалось. Мама была рада, что я очнулся и теперь, чтобы не пугать ни меня, ни себя забалтывала свой страх.

— Мам, всё в порядке. Я чувствую себя совершенно замечательно, — приподнялся на локтях оглядываясь вокруг — блин, я и в самом деле в больнице. Заодно заглянул и в себя, внутрь, прислушался к ощущениям — всё ли со мной на самом деле в порядке. Вроде бы да, нигде и ничего не тревожило. Даже рука на месте страшной, по словам мамы, раны, нисколечко не болела.

Пришел врач в сопровождении медсестры. Осмотрел мою голову, заглянул в глаза, подержал за раненную руку, покрутив ее в разные стороны. Затем откинул одеяло, продолжая осмотр. Внезапно мама, вспыхнув щеками, отвернулась. Я бросил взгляд вниз — вот черт, на мне даже трусов не было. А медсестра, что характерно, даже не шелохнулась. И мне показалось, что на ее лице, скрытой тонкой медицинской маской, обрисовалась улыбка.

Врач же, казалось даже не замечавший этой неловкой сцены, деловито ощупывал меня с головы до ног, время от времени спрашивая: «Тут болит?», на что постоянно получал отрицательный ответ.

А вот кстати да! Я ж вчера хорошо так боком о бордюр приложился. Там же синяк должен быть в полспины. Должен, но не было. Я специально надавил на то место, ожидая резкой, стреляющей боли. Не-а. Ничего. Никаких неприятных ощущений.

Давайте попробуем тогда так. Пальцем большой руки я надавил на обмотанную бинтом рану. Слегка скривился в предчувствии.

Доктор, наконец, накинув на меня одеяло, с интересом смотрел на мои действия. А я тем временем разматывал свою повязку, пальцами срывая бинты. Медсестра, было, дернулась с возмущениями, но врач жестом остановил ее.

Один моток, два, три. Засохшая ватка, некогда пропитанная чем-то дезинфицирующим. Сейчас она побурела от вытекшей крови и прилипла к коже. Решительно отдираю ее. И слышу ахающую маму и задумчиво хмыкающего доктора.

На месте «страшной раны» сейчас белеет звездообразный свежий рубец.

— Вот так вот, — произносит врач. — Твой страшенный синяк на спине тоже исчез без следа. Потому-то я не мешал тебе.

— Но как так, Вячеслав Васильевич? — я впервые слышу голос медсестры. И он очень молодой. Снова смущаюсь, вспоминая свое лежание без одеяла.

— Я бы тоже хотел это знать, — доктор внимательно смотрит на меня, словно ждет ответов.

А я-то что? Я вообще без сознания лежал, ничего не знаю, ничего не помню.

— Ну, собственно, — продолжал врач, — мне и сказать-то больше нечего. Да и держать тебя на больничной койке, и в реанимации в частности, не вижу смысла. Повреждений ни внешних, ни внутренних не выявлено. Что рентген, что анализы доказывают это. Жалоб, как я понимаю, у тебя нет. Так что собирайся домой. Твоя жена («Мама», — скороговоркой перебивает его мамочка), ух, мама, принесла тебе вещи. Одевайся, жди документы на выписку и свободен. Но если что почувствуешь (головокружение, тошноту, боль за грудиной или в животе) — сразу звони в скорую или мне. Телефон я тебе дам.

Он черкнул на бумажке свой номер, отдал его мне, а затем повернулся к медсестре:

— Готовьте на выписку.

Мама радостно захлопала в ладоши.

И вот спустя пару часов, вцепившись в мою руку, она уже тащила меня к стоянке, где нас ждало такси. Всё напряжение, что копилось у нее, когда я валялся в отключке, сейчас выплескивалось из нее в виде непрекращающейся болтовни. Причем говорила буквально обо всем. Как тот чукча, который что видит, то и поет. И ей даже не нужно было отвечать, только изредка кивать головой, что я периодически и делал.

Сам же в это время занимался другим делом.

Интерфейсом.

Час назад, сидя у кабинета врача в ожидании документов, разум мой внезапно помутнился. Словно перед глазами натянули полупрозрачную пленку, за которой видны только общие силуэты.

Сказать, что я испугался, это ничего не сказать. В памяти еще были слова врача о возможных проблемах и тут, можно сказать, не отходя от кассы, они начали появляться. Схватился за сиденье двумя руками, зажмурился и, посидев так пару минут, осторожно открыл веки.

Тонкая непрозрачная пленка вдребезги разбилась, длинными и острыми осколками осыпавшись вниз. А прямо в воздухе начали появляться буквы, слова и предложения, которые повисев немного, исчезали, чтобы смениться следующими.