Тем более, к вечеру на всех моих товарищей накатила грусть в ожидании неизбежного будущего, которое могло принести всем нам большие проблемы. Я постоянно находился вместе с Мишиным и Ряскиным. При них с Машей о реальном положении вещей тоже не поговоришь. Да и за самой Фокиной след в след ходила Селедка. Поведение Тупикиной тоже меня, между прочим, немного удивляло. Появилось в нем что-то подозрительное.

— Чего не понятно? — Сказал Ряскин, когда я перед сном спросил пацанов, не кажется ли им Селедка более странной, чем обычно. — Втюрилась она в тебя. Это и ежу ясно.

— Ага… — Поддакнул Мишин. — Ежу ясно, а Ванечкин дальше носа своего ни шиша не видит. Тупикина пялится на тебя, каждый раз, стоит тебе отвернуться. И глаза у нее такие… Грустные-прегрустные. Сто процентов втюрилась. А ты с Машей на свиданки бегаешь. Это же — классика. Две подруги увлечены одним парнем.

— Вы чего? — Я нервно хохотнул.

Мысль о влюбленности Селёдки казалась мне абсурдной. Для начала я — взрослый дядя… Ну, не внешне, конечно. Однако, сути оно не меняет. Я всех этих детишек, как детишек и воспринимаю.

— Да нет… Не может быть…

— Ну, ты и дурак, Ванечкин… — Ряскин поправил подушку, стянул сандали и забрался в постель. — Точно говорю тебе, влюбилась Селедка. Вот и ведет себя, как глупая курица. Давайте спать. Сил нет совсем.

Антон отвернулся и моментально засопел. Я же почти час лежал, пялясь в потолок. Осмыслял всю ситуацию в целом. Правда, ничего путного так и не придумал. В голове все смешалось в какой-то ком. Селедка, Фокина, псионика, родители, Мишин с Ряскиным и даже Богомол.

А потом пришло утро. После ночного сна, естественно. Наступил тот самый день. День расплаты за содеянное. Суббота, в которую родители отдыхающих (три раза ха-ха) подростков должны были приехать в пионерский лагерь. Если это — отдых, я готов дать на отсечение руку. Не свою, конечно. Руку Богомола готов дать на отсечение.

Нас разбудил все тот же оглушительный, противный вой трубы апокалипсиса. Так я про себя назвал горн вожатого, в глубине души желая, чтоб однажды сам Константин, проснувшись утром, обнаружил эту чертову дуделку у себя в залнице. Потому что от звука, который производил данный предмет, реально можно чокнуться.

— Мама! — Закричал спросонья Мишин и натурально кувырком вывалился из кровати.

Он вообще всю ночь спал беспокойно. Ворочался, стонал и просил не забирать у него хлебушек. Я так понимаю, Толстяку снился самый ужасный ужас — будто его лишили еды.

Вася, во время своего фееричного кувырка, не рассчитал что-то и вместо того, чтоб оказаться на ногах, плюхнулся прямо на пол, на задницу. Теперь он крутил башкой по сторонам, пытаясь сообразить, что вообще происходит.

— Мишин, ты аккуратнее. — Антон протянул ему руку, чтоб помочь встать. — В следующий раз может повезти меньше и у нас в спальне появится дыра в полу.

— Очень смешно…– Толстяк ухватился за ладонь Ряскина и поднялся на ноги. — Блин…Во сне показалось, это мать рядом встала и орет. Подумал, ну, все, Элеонора ей уже рассказала про отчисление…

— Умываемся и на пробежку! — Радостно заорал ошивающийся на пороге Константин Викторович.

Есть ощущение, он уже не воспринимал наш ежедневный физический моцион как наказание. Ему просто по кайфу было издеваться над подопечными. Иначе откуда эта счастливая улыбка на его лице?

— Вражина…– Тихо буркнул себе под нос Мишин. — Фашист недобитый…

— Я не понял, Василий, — Костик заметил Толстяка, который из всех остальных подростков выглядел самым сонным. — А ты что, только встал? Утро уже наступило, Мишин! Солнце светит нам в окно своими лучами! После завтрака приедут ваши родители! Это ли не счастье?

— Угу… — Вася потер ушибленный зад, сунул ноги в спортивные штаны, и направился к двери, на ходу поправляя треники. — Умирать в такой солнечный, прекрасный день — самое оно…

Я, Ряскин и Богомол двинулись следом. Через пять минут мы уже пристроились в конец длинной очереди сонных подростков, часть из которых самораспределялась в душевую, часть — в туалет.

К счастью, когда все переоделись, причесались и натянули одежду, собираясь отправится на пробежку, в спальню вошла Елена Сергеевна.

— Константин Викторович. — Она бочком приблизилась к Прилизанному, который всем своим видом демонстрировал готовность к великим свершениям. Только не к своим, а к нашим. — Сегодня — родительский день. Мне кажется, не очень правильно гонять детей по периметру лагеря. В конце-концов у них вроде как праздник.

Мы коллективно напрягли слух, искренне надеясь, что Леночка вразумит вожатого. Просто все без исключения пацаны выглядели, как солдаты, только что выбравшиеся из тяжёлого боя. Некоторые опирались на грядушки кроватей, некоторые — плечом на товарища, стоявшего рядом. Один только Богомол слегка подпрыгивал на месте, изображая разминку.

Самое интересное, стоило нам оказаться на улице, его энтузиазм очень быстро заканчивался. Богомол валился в ближайшие кусты буквально через пару метров. При этом он начинал тяжело дышать и даже вываливал язык, чтоб точно было понятно, человек на последнем издыхании.

Костик, памятуя о том, что этот неадекват исполнял в лесу, когда мы учились делать себе место для сна, делал вид, будто не замечает фокусов Богомола. Просто игнорировал его. Наверное, опасался, что тот начнет вытворять что-нибудь похлеще. Лучше уж пусть лежит в кустах. Все равно, когда придет время возвращаться в корпус, Богомол будет бежать впереди всех.

— Праздник… Понимаете?– Сделала акцент Елена Сергеевна и многозначительно посмотрела на Прилизанного.

На слове «праздник» Мишин жалобно вздохнул, при этом ухитрившись еще издать звук, похожий на рыдание. Мне, честно говоря, уже стало интересно посмотреть на мать Толстяка. Что там за женщина такая, любопытно. У Василия при одной мысли о ней начинается истерика и паника.

— Черт…– Константин Викторович почесал затылок. — Вы правы. Если родители увидят своих детей замученными, сложно будет говорить об их недопустимом поведении. Да…Думаю, действительно, сегодня пробежки не будет…

Подростки облегченно выдохнули. Правда, радость наша была недолгой. Буквально секунду.

— Завтра компенсируем двойным объёмом. — Добавил Костик.

— Убейте меня… — Простонал кто-то из пацанов. Судя по голосу, тот, кто просит об этом уже второй день подряд.

В общем, благодаря вожатой, мы отправились на завтрак, избежав фанатичной любви Прилизанного к бегу. Однако, если остальные подростки живо переговаривались, ожидая появления предков, которые, я так понял, в родительский день привозят всякие вкусности, наша компания — наоборот, грустенела с каждой минутой все сильнее.

Наконец, нас вывели из столовой, построили на площади перед кинотеатром. В воздухе повисла тишина. Многозначительная. Так бывает перед грозой или перед салютом. Для кого-то эта тишина означала приближение настоящего праздника, для меня, Мишина, Ряскина, Селедки и Фокиной — это было похоже на ожидание приговора. Только Богомол оставался безмятежным, с улыбкой крутил башкой и смотрел по сторонам.

— Меня тошнит…– Сообщил Мишин. Хотя на кой черт нам эта информация, совсем непонятно.

Где-то в дальнем углу территории лагеря, в кустах, как назло, завыли собаки. Это создавало определённую атмосферу, добавляя напряженности.

— Видимо, предчувствуют беду…– Протянул Ряскин и тут же получил от Селедки удар локтем в бок.

А еще — очень настойчивый совет заткнуться. Тупикина, кстати, тоже сильно нервничала перед появлением родителей. Из ее предыдущих случайных фраз я так понял, они у нее строгие. Маша, как и я, просто ждала. Напряжённо. Потому что мы с ней оказались в самой хреновой ситуации. Нам предстояла встреча с людьми, которых мы вообще не знаем, но которые исключительно хорошо знают нас. И прежде, чем мы отхватим за жалобу Элеоноры или отчисление, еще надо постараться, чтоб родители Фокиной и Ванечкина не подняли шум, будто их дети на себя не похожи.