– …и это – честно?

– Я живу своим трудом! И не читаю я твоих этих книгек!

– А если там внутри тавки голые? – поинтересовалась я.

– Врешь! Как голые?

Я прищурилась и, сунув пальцы в рот, свистнула сюда Шустрика. Шустрик – это мелкий дирижабль с загрузкой на одну-две книги. У нас с ним алгоритм отработан давно, и он прекрасно знает, с чем к нам тащиться.

Я приняла с его подставки том «Каталога музея изящного искусства и масляной живописи Восходящей Луны-города» (все, кто видят это название, шутят про то, что Луна – это город, хотя с формальной точки зрения так оно и есть). Руки у меня сами, с первого раза нашли, какую страницу открывать, и я показала «Утреннее купание». Огромную, на весь разворот, репродукцию известной картины, демонстрирующую столько обнаженных женских тел, что при первом знакомстве она всегда производит внушительное впечатление.

Однако сейчас никакого возгласа не последовало. Вместо этого я услышала смущенную просьбу, прозвучавшую из инвалидной коляски:

– Ты это… мне ее ближе поднеси. Хочу подержать.

– Подержать – только после записи в библиотеку, – резко ответила я, бросив еще один взгляд на клетку. Она уже захватила только сейчас решившуюся на «все или ничего» бросок к свободе книгу. Я выдохнула. Из наших клеток не убежишь.

– Ну-у… – протянул уступивший подмывавшему его желанию посмотреть на обнаженную натуру бегуний мастер, – отвернись тогда ненадолго.

Я отвернулась со спокойной душой. Сейчас мне с его стороны ничего не грозило. Такие, как он, делили мир на тех, в кого не стреляют, и тех, в кого всаживают пулю перед тем, как поздороваться. «Катьма», то есть охотник за головами, сдающий живыми или мертвыми бегунов службам собственной безопасности обосновавшихся на фронтире предприятий, – это те, в кого следовало стрелять.

А библиотекарша, получившая беговское слово убрать ствол, становилась в его глазах «фарной» – механоидом, для кого он сам теперь «ферзь», то есть тот, кто держит нерушимое слово. Чувство собственного достоинства представляло из себя на фронтире своего рода основу экономических и межличностных отношений, и на него следовало полагаться больше, чем на ствол, больше, чем на деньги, и уж всяко больше, чем на такую чушь, как законы.

Однако же обратимся к другому и куда более занимательному вопросу: зачем мастер, собственно, попросил меня отвернуться. Тут дело крылось в почти врожденной стеснительности бегунов к любой слабости. Так что сохранивший из всего комплекта конечностей одну только руку кустарь все равно стеснялся того, что носит очки.

– Все мелкие детали, понимаешь ли, я вижу хорошо, – оправдывался он, когда постыдная процедура завершилась и я повернулась назад, – мастер-то я добротный, не думай. Это вдали только пятна какие-то.

Он нагнулся, с интересом рассматривая картину, а потом поднял на меня испытывающий взгляд.

– И что, в этой книге еще такое есть?

– И много.

Он задумчиво хмыкнул.

– Сколько просишь?

Я рассмеялась. Книга, конечно, повидала многое, но это только поднимало ей цену. Она осталась аж с прошлого мира, когда город-космопорт «Восходящая Луна» еще не заснул, сжавшись до размеров одного кубовидного комка домов и улиц, а делал чуть ли не лучшие в мире иллюстрированные издания каталогов музейных коллекций. Как не трудно понять, стоила книга больше, чем все, что имелось у этого бедняги, считая его требуху.

Говорить я ему, конечно, этого не собиралась. Каждое испытание чужой чести жадностью – это не что иное, как очередной шаг по дороге в крематорий, а до него, всем известно, всегда остается неизвестно сколько. Возможно – всего один шаг. Так что вместо честного ответа я принялась вписывать книгу в одновременно простую, как одноколейка, и сложную, как все кости мира, систему ценностей, где и жил, и мыслил этот безногий мастер.

– Ну сказала же – я библиотекарша. Это значит, что книги я не продаю. Я тебе так дам.

– Как так?

– Ну так. Просто дам тебе. Бесплатно. Но – на время. Потом вернусь и заберу. Через месяц.

– Что, навсегда заберешь?

Мы встретились взглядами. Ясно, что он не собирался этого спрашивать. Даже такому дундуку на печи обычно с первого раза понятно, что, естественно, навсегда. Просто ему слишком понравилась картина. Такое бывает иногда – с первого взгляда и навсегда.

Нас прервал резкий звук со стороны клетки. Я обернулась. Преступная книга внутри вспыхнула разлапистым пламенем и принялась с энтузиазмом гореть.

Я, обезопасив каталог, бросилась к ней. Нашла запивку к водке. Залила огонь, как смогла, ругая себя за то, что на страницах теперь останется еще и сахар. Вытащила из клетки тлеющий том, попрыгала на нем, для того чтобы сбить огонь, нашла встроенную в корешок бомбу, выбросила ее обугленные остатки от греха и выдохнула.

Книга ужалила меня и вырвалась. Я выругалась и выстрелила.

Мы с клеткой уставились на умерщвленный том, и клетка, каждым своим движением выражая стыд за меня и, естественно, меня укоряя, направилась к останкам, чтобы все-таки закрыть их на всякий случай, если у книги вдруг два сердца. Я обернулась к однорукому, чтобы извиниться за сцену, и выяснила, что мне не стоило.

Бегуний кустарь в меня целился. За это время он наконец сладил со сбоящими мозгами, подкатил к столу, куда я в спешке положила каталог, и, забрав его на колени, метил мне в грудь. Неужели, падла, как-то понял, сколько это может стоить?

– Значит так, ты не бзди только, – предупредил меня он. – Но уговор такой – ты через месяц придешь и принесешь мне еще такого, но другого. Нового! Поняла?

Я улыбнулась, убрала револьвер в кобуру, перекинула сигаретку из одного уголка рта в другой и сказала:

– А вот для этого нужно записаться в нашу странствующую библиотеку, красавчик.

В тот момент, когда мир погиб в глобальном катаклизме, оставив на всей поверхности только горстку выживших, сложилась довольно правильная, на мой взгляд, ситуация – на каждого читателя в среднем приходилось по одной библиотеке. К сожалению, это совершенно не означало, что каждый уважающий себя механоид проводил время у настольной лампы, листая любимое издание классики. В реальности население занялось буквально чем угодно, кроме посещения ставших такими доступными книжных миров.

Как показала жизнь, предоставленные сами себе, библиотеки зажили немного не так, как это задумывалось при их постройке. Например, та, что я только покинула, годами использовалась то как склад, то как общая мастерская, то как сейчас – в качестве конклава кустарей и вольных мастеров, обслуживающих многочисленные местные банды и бегунов-гастролеров.

Что же до книг, то они выживали как могли: те, кто имел при себе ноги, перетащил себя и товарок в более безопасные места; те, кто остался, рано или поздно задумывались о том, чтобы предложить в обмен на заботу о своем состоянии буквально любые услуги рынку. Книги-компаньоны в наших хранилищах работали на белом рынке услуг, а книги, становившиеся моими целями – черному.

Собственно, для того, чтобы найти книгу, согласную на хранение информации о двойной бухгалтерии на своих страницах, обязательно следовало понимать, что́ толкало на этот путь: нужда, страх, искреннее сочувствие к тем, кто пытается взять больше от этого мира, ну и ощущение собственного права жить лучше. Разумеется, за счет других.

В любом случае это эгоцентричные и глубоко корыстные мотивы, и они плохо вязались с уровнем самопожертвования, только что продемонстрированным книгой, чьи скорбные останки покоились ныне на дне все еще крайне недовольной мною клетки. Книги… Они чем-то глубинно напоминают котов и знают о собственной ценности всегда немного больше, чем вы. Можете представить, чтобы какой-нибудь кот поджег себя, только чтобы его не прочли? Вот и я не могу.