– И вас не смущает, кто́ станет вашими жертвами?

– Образование – это война, а на войне неизбежны потери. И да, я готов заморить вас здесь, как и всех, кто отказался помочь. Потому что мы здесь и сейчас воюем за будущее всего этого мира. Настоящее, непридуманное будущее. Воюем с вами, госпожа. Осталось решить: означает ли «с вами» то же самое, что и «против вас», или это синоним «плечом к плечу».

На нас налетел поезд. Призрак поезда. На этот раз я не пошевелилась, и он пронизал меня до костей, всю насквозь своими призрачными вагонами и колесами. Это война, мы все на фронтире, все как один. А когда меня миновал последний вагон, с него спрыгнул мужчина в длинном плаще и в шляпе. Он навел на меня пистолет.

– Ну здравствуй, сладенькая, – сказал он хрипло и перекинул сигаретку из одного уголка рта в другой. – Что, приползла наконец?

– Да чтоб тебя… – Мне ничего не оставалось, кроме как закурить, и я закурила. – Привет, мой ларр!

Взросление чем-то напоминает прибывающий на станцию поезд. В одном вагоне едут вытянувшиеся за одно лето ноги, в другом – окончательный цвет глаз и так далее. Мои мозги ехали в самом последнем вагоне и дотащились уже тогда, когда, казалось, они вообще отцепились от состава. Это случилось на каторге.

Вообще, как уже говорила, на каторгу я залетала в жизни дважды. О первом разе уже рассказывала – меня забрали потому, что кто-то не умел достойно проигрывать. Там я прибивалась к абсолютно любой компании, проявлявшей хоть каплю дружелюбия, и когда меня бросали одну, сваливая всю вину за нарушенную дисциплину, ничему жизнь меня не учила, и я очень скоро прибивалась к следующей.

Когда же я отработала долг, меня отпустили домой. Совсем домой-домой, где меня еще более-менее помнили, я не сунулась, осев в одном из соседних поселений округа. И там я очень скоро попала под очередное дурное влияние.

Ну, точнее, мне это влияние на тот момент не показалось дурным, более того – в лице бегуна по кличке Кривой я нашла первого в своей жизни мужчину, не только не принявшегося меня использовать, но и еще чему-то попутно учившего.

Вообще, обычно бегуны имеют кличку, состоящую из прозвища и имени. Красный Тай, например, при жизни имел названого брата Зеленого Трува, и вместе они часто с переменным успехом сталкивались с Хищным Чонтаром. Но вот Кривой имени как будто бы не имел. И почему такого отличного стрелка называли Кривым, тоже никто не знал. Единственное понятное мне объяснение – чтобы не сталкиваться с ним и не вступать в конфликт, что мирные, что бегуны его обходили по большой кривой дуге.

Он научил меня метко стрелять. И ловко бросать ножи. Он научил меня бегать в ботинках, чинить их и выживать в пустошах несколько суток подряд. А потом мы совершили ошибку – банда стала слишком заметной, и ее ликвидировала оперативная группа Каменного Ветра, когда город еще думал расширяться по нашему направлению.

Кто-то ушел, кого-то убили. Меня ранили, и Кривой в числе прочих бросил меня умирать, спасая собственную шкуру. Я знала, что так будет, и обиды на него не держала, хотя помню ту странную, небывало сильную надежду, что вдруг чудо свершится и мне подставят плечо, я успею на отходящий поезд… но нет.

Мы с призраком университетского преподавателя можем всласть орать друг на друга, выясняя, где чей фронтир, но правда в том, что мы почти одинаковые уже исходя из того, что оба этот фронтир чувствуем. Для нас работа на будущее других механоидов – это бесконечное жестокое сражение. А вот воспитатели на каторге слыхом не слыхивали ни о каком таком фронтире.

Для них наши души если и походили на поле боя, то уже давно и окончательно проигранного. Мы казались им уже законченными преступниками. Даже те, кто попался на мелочи или в первый раз. Даже те, кому не стукнуло и десяти лет. Обращались с нами соответственно. Все наставники как один считали, что учить нас чему-то – значит учить воров лучше воровать.

Все, кроме одного.

Итак, свой второй срок на каторге я начала с лазарета. И там, на соседней койке, я встретила умирающего от войрового заражения мастера-воспитателя. Его Центр списал с городского назначения догнивать к нам. Болезнь съела ему почти все лицо и оставила без пальцев, но мозг тронуть не посмела, и глаза лучились добротой. А я раньше никогда ее не знала.

За эту доброту я его и возненавидела, мастера Сдойре. Аж до зуда под кожей. Возненавидела с самого первого взгляда.

Сколько яда и злорадства я на него вылила, сколько злых шуток испытала на нем, пока в один момент в самом последнем вагоне растянувшегося поезда не приехали наконец мои мозги и я не поняла, как мщу ему за то, что он показывает своим примером: в мире бывает доброта. Бывает, а я ее никогда по отношению к себе не видела.

С этого момента и жизнь моя, и отношения наши изменились. Он показал мне каторжную библиотеку и научил учету и обращению с книгами. Добился моего перевода с опасных работ туда, взамен потребовав усердное самообучение и обучение других. Всех, кто захочет. Постепенно ребята начали захаживать к нам, но это не понравилось надзирателям, и мастера Сдойре уволили.

На каторге все вернулось на свои часы, но я уже изменилась, и меня никто не смог бы перековать назад. После отработки я вернулась, отойдя еще дальше от родных краев, и поступила в библиотеку в Каменном Ветре. Хотя город меня душил, я старалась прилежно жить и хорошо делать свое дело.

А потом меня снова нашел Кривой. Он много мне сказал в ту ночь, когда уговаривал пойти к нему в разваливающуюся банду, и кроме всего прочего напомнил и то, что мое место здесь, в этом краю перегонщиков цистерн и охотников на удачу. Что моя жизнь – такая, какую я получила при рождении, и никому ее не под силу изменить. С Кривым я не пошла, но, говоря по чести, он ни в чем не ошибся: в Каменном Ветре я так и осталась чужой. Мне следовало двигать домой. Домой-домой на этот раз. Чтобы все знали, кем я была и кем стала.

Так я нашла в салоне подержанных самоходов запущенный, но крепкий ходячий дом вечной конструкции, подкрасила его, починила и основала вместе с Аиттли первую в наших краях странствующую библиотеку. А потом, как раз мне на руку, подтянулось изобретение самопишущих устройств в суперобложках, махинаций с ними и, как ответ общества, награда за их поимку. Наконец мне нашлось и дело по душе, и применение всем умениям. Я стала идентичной себе.

Так что… у меня накопилось, что сказать призраку перед собой.

Я выдохнула дым и подняла глаза. Он выглядел сейчас даже моложе, чем в последний раз, когда мы виделись. Исчезла какая-то надломленность из взгляда, какая-то затравленность из движений. Очень похож на героя, бьющего без промаха, каким предстал передо мной в первый раз. Я спросила, с ленцой растягивая слова:

– Что, так и не оставил ты беговство?

– Как видишь, даже преуспел! Ну а ты что, бросила свои пописульки наконец, а? Давай займемся делом! Положи их мордами в пол, свяжи и иди за мной, я покажу тебе самый жирный драгоценный камень в твоей дрянной жизни.

– Все мордами в пол, – настороженно повторила я, уже догадываясь, как все обернулось. – Майрот, тащи свою задницу за мной. Будешь держать сумку, куда положим все барыши. Вот эту, что у тебя в руках, понял?

Майрот ровным счетом ничего не понял, но поскольку уже закончил с моей жертвой и принял как данность, что безопаснее всего ему держаться меня, то безропотно пошел, двигаясь на пару шагов позади. Сумку со снадобьями он прижимал к себе. Мы направились вглубь поезда.

Призрак Кривого что-то постоянно мне рассказывал, но сам его голос, сам факт того, что я слышу его голос, сбивал меня, и я не могла уловить мысль. Внутри головы у меня толпились воспоминания и яркие, словно замершие во внезапной вспышке света, картинки: вот он учит меня держать пистолет, вот рассказывает, где у нас в теле артерии, а где – самые крупные вены, чтобы я знала, куда метить, а вот мы чиним ботинки.