– Ну… я не специалист, но, вероятно, потому что их тут нет?

– Но моя тетушка видела!

– Тут, знаете, главное, чтобы она с ними вслух не разговаривала.

Мы оба замолчали. Вообще-то, чем больше я узнавала о нашей тетушке То-ли, тем больше у меня находилось причин помогать Майроту и тем меньше я хотела это делать.

Ничего противоречивого в этих умозаключениях нет: просто когда ты узнаешь о какой-то личности с чужих слов, особенно если это детские воспоминания, то умильная, нарисованная в голове картинка, скажем так, не вызывает доверия. Жизнь же всегда прозаичней. Отважная археологичка оказывается черной копательницей, добрая тетушка на самом деле такая заботливая потому, что втихаря укокошила мамашу с папашей, а из рассказов о веселых приключениях вырезаны сцены жестокого насилия над мирным населением.

Жизнь есть жизнь. И наши близкие в ней обычно хорошие только для нас.

– Да, – выдохнул он, не представляя, о чем я сейчас думаю, и снова воззрившись на звезды.

Наши глаза начали привыкать к скудному освещению, и чем больше они приспосабливались к надвигающемуся мраку, тем яснее проступали из темной громады ночи простые и четкие, словно прочерченные каллиграфом, силуэты Апатитовых гор, чьи угрюмые, походившие на сточенные жизнью зубы старого великана громады оказались непроходимы даже для строителей старого мира. Именно они и заставили все три ветки железнодорожных магистралей сойтись тут, на этом исчерченном расселинами плато, расположившись друг напротив друга, словно выгнувшие спины кошки.

Майрот, созерцая эту простую красоту, снова мечтательно протянул:

– Да… она меня учила тому, что нужно самому владеть своей жизнью. И поэтому я никому не мог доверить исследование и выполнение ее последней воли. Она доверила это мне.

– А вы… – Я помедлила, прежде чем задать следующий вопрос, потому что на месте этой самой тетушки я бы вынести мусор Майроту не доверила. – А вы уверены, что бумаги она доверила именно вам?

– Она указала мое имя в нотариальных бумагах.

Я почесала нос, чтобы не давать повода думать, что у меня опять зачесалось ухо.

– Слушайте, так что там со смертью этой вашей тетушки? Что это за сгоревший странноприимный дом?

– О, да вы сами лучше меня все это наверняка знаете, – отдал знак очевидности Майрот, и я в темноте обернулась на него, чтобы посмотреть удивленно, но он ничего не заметил. – Наверняка же это наделало у вас переполох и дало почву для разговоров на год вперед. Сгорел странноприимный дом «В дали! В дали…».

– Это тот, что ли, что в Ржавой Станции?

– Да, город назывался именно так, самоуничижительно.

Я даже не знала, что почувствовала сперва: желание немедленно рассказать этому неучу легенду о Ржавой Станции, куда на ночь и день приходят души умерших, для того чтобы вспомнить свою жизнь и выпить последнюю кружку воды из железистого ручья, или сказать ему, что:

– Так он не сгорел! Он в полном порядке! Там плохо пахнет, там через два дня на третий драки, и тамошний хозяин почти год не отдавал нам «Руководство по быстрому и безопасному извлечению инородных предметов из различных частей тела механического и органического…»

– Простите, какое руководство?

– Иллюстрированное и дополненное по письмам читателей, если мне не изменяет память. Я говорила к тому, что ничего хуже штрафа из библиотеки за просроченный справочник с этим заведением не случилось. Вас обманули, чтобы вы вынули завещание из безопасного места.

Майрот как-то посмотрел на меня из темноты. Я не видела как. Наверное, он был ошарашен и взбудоражен, хотя, возможно, и не настолько, как когда впервые услышал гипотезу о ложной смерти своей тетушки. Но то, что он стал смотреть на меня как-то по-особенному, явственно следовало из того, как изменилось его дыхание.

– Ой, смотрите, там поезд! – неожиданно сообщил мне он, совсем по-детски указав пальцем на серебрящуюся вдали линию, и бодро потопал по направлению к нему, обогнав меня и натянув между нами хорду.

Мне пришлось прибавить на шаг или два скорость, чтобы выйти снова вперед и деликатно не замечать, как на его щеках тоже серебрится пара горящих линий. А вот я умру – сорвется ли с места какой-нибудь богатенький идиот, чтобы исполнить ту волю, что я не смогу уже исполнить самостоятельно? Хоть кто-то из тех, кого я, может, и не научила быть хорошим взрослым, но дала ясно понять, как не стать мертвым ребенком.

Из тех, кого спас мастер Сдойре, никто не прочтет его завещание. Даже тело его в гроб никто не положит. Даже из реки не выловит. Ну и… пусть. Пусть. Я заставила себя посмотреть на поезд. Когда-нибудь сюда придет поколение, где мастерам не придется умирать, спасая своих учеников.

– Похоже, поезд встал прямо на железнодорожном мосту, – без удовольствия ответила я. – Переправить на другую сторону ботинки нам это не помешает – для этого специальные механизмы внизу. Но нам с вами лучше не идти поверху, когда там поезд. Утянет еще.

– Вы думаете, с ним что-то случилось? – спохватился Майрот.

Я скривилась:

– Не наше дело. Если там и правда проблема, целому поезду нам с вами помочь не по зубам. Давайте заниматься своими делами, у вас же тетушка, как кошка в коробке.

Я прибавила шагу и потянула его на хорде за собой. Перед нашими глазами по рельсам пронеслась еще серебряная, трудноразличимая в свете сени звезд линия. Она направилась прямо к поезду на мосту и рассеялась, превратившись в движение и ветер. Что это такое, ни я, ни Майрот не поняли, но, видимо, он уже достаточно надышался воздухом нашей библиотеки и взглянул разок на меня так, что стало ясно: увиденное мы замолчим.

Чем ближе мы становились к мосту, тем больше нам хотелось смотреть на стоящий поезд. В серебряном свете восходящей луны он казался созданием потустороннего мира, сотканным из вод мифической пятой широты и волос нериин, однажды удержавших вместе разваливающийся мир.

– Этот поезд явно откуда-то не отсюда, – прошептал Майрот. Я посмотрела на него так, чтобы он заткнулся, но он не заткнулся: – Вы же понимаете, что это один из Черных Локомотивов! Он пережил на рельсах войну! Мы должны пойти и узнать, нужна ли помощь, там…

– Там внутри может быть опасная войра[1]. Хотите как мастер Сдойре выглядеть? Представьте – поезд катается по миру три-четыре сотни лет и все это время втягивает в себя всякую заразу. Вам это нужно?

– Что-то я вас не могу понять: когда я говорю, что решение проблем незнакомых детей не ваше дело, вы мне заявляете, что оно очень даже ваше, а когда я говорю, что помощь древнему локомотиву с целым городом внутри – наше дело, вы мне говорите, что оно вас не касается.

– Ну да, – согласилась я, – тут все просто: если это наше дело, то оно наше, а если нет, то нет.

Я отстегнула хорду и уверенно пошла по склону вниз, на подмостную станцию, с твердым намерением заправить котлы ботинок и отправить их на ту сторону.

– Но это Черный Локомотив! У него внутри находится все для закладки нового города! Вы можете…

– Умереть, – беспечно бросила я, скрываясь под мощными арками моста. – И лично я не хочу умирать, у меня «Отражение в бурной реке» не дочитано, а это издание, между прочим, с автографом корректора!

– Чьим?

Я выглянула из-под моста и уточнила:

– Корректора. Айнар-родом-из-Девятой-Горы страдал дисграфией и отвратительным почерком, но он отказывался надиктовывать текст, пользоваться пишущими машинками и требовал, чтобы его корректор правил все в черновиках, прежде чем направить машинистам и в редактуру. Этот писатель обладал воистину взрывным характером. Если корректор ошибался – он срывался и, по слухам, даже распускал руки. При работе корректора он присутствовал лично, словно упиваясь его сложностями. Он будто питался этим. А знаете, какой объем у книги? Три миллиона знаков. При этом, – надавила интонацией я, заметив, что Майрот открыл рот, чтобы что-то сказать о мистически-прекрасном поезде над нами, – Айнар часто переписывал уже переданный редактору текст. В общей сложности «Отражение в бурной реке» полностью переписано четырежды, а некоторые части, такие, как монолог Дейнарр перед казнью, – по двадцать или тридцать раз. Работа над книгой заняла семь лет ежедневного труда по двенадцать часов, и это – уже после создания финального, как утверждал автор, черновика. Так что, вы идете?