Я не была музыкантом, но Шопена любила, я буквально выросла на нем. Когда тетя Галя включала пятнадцатый вальс ми-минор, всегда приговаривала: «Вот бы услышать, как сам Фредерик его играет!». И вот теперь, узнав о возможной встрече с композитором, я в восторге присела: у меня есть возможность увидеть, как гений творит, как сам оттачивает свои ноктюрны!

Все, еду. Хотя бы ради тетушки.

Прошел месяц.

В прошлый раз, когда подлый Санчо без ведома начальства (сомневаюсь, право слово) запустил машину, мне никто не рассказал о том, что объект, место которого я занимаю, во время моего путешествия в прошлое находился в нашем институте. Да-да, пока я пьянствовала с Есениным и его друганами, Галя Бениславская спала в двадцать первом веке под транквилизаторами. Вот здесь, в соседнем от меня боксе. Еще на Лубянке робот в виде необычной бабочки (странно увидеть бабочку посреди зимы) заманил девушку в чулан для веников, там она попала в портал, из которого в это же мгновение выпала я. В 1920 году не прошло и секунды, обмен произошел моментально, но в нашем времени минуло несколько часов. За это время Бениславскую усыпили, взяли ее кровь, изготовили сыворотку, ввели мне, выслушали мою истерику, кое-чему обучили, и уже после всего этого отправили в тот момент, из которого «выдернули» бедную Галю.

Нынче я была готова не в пример лучше. Благодаря обучающим белкам выучила французкий язык и манеры, но целый месяц потратила на манеж – теорию я знала, а вот с практикой было сложнее. Наездник из меня вышел так себе. Хотя лошадь под седлом была послушной, у меня часто возникала мысль, что это дивное животное намного умнее всадника. В разы умнее. Что ж, будем надеяться, в скачках мадам Санд в это время не планировала участвовать, хотя, с такой дамочки станется.

Жорж Санд бабочкой посреди французского лета не удивишь, поэтому робот, приглашающий ее «в гости», выглядел, как колибри. Он же и усыпил ее, как только писательница попала в портал.

В соседнем боксе на медицинской кушетке спала женщина. Я зашла, стараясь не шуметь, пригляделась к гостье. В июне 1842 года, а я направлюсь именно в этот временной отрезок, Жорж Санд было тридцать восемь лет. Она была невысокой и крепкой, со смуглой кожей и длинными, густыми, иссиня-черными волосами. Глаза, вероятно, тоже были темными, но женщина спала, и я решила повременить с этим открытием до принятия сыворотки. Рядом с кушеткой дежурил медицинский бот, с экрана пялился незабвенный технический консультант.

– Ну что, Варька, нынче орать не будешь?

– Не буду. Я нынче умная. А в прошлый раз я не разбудила Галю?..

– Нет, представь! Она спала как ребенок! Не волнуйся, баронесса тоже не проснется, хоть в пушки пали под ее ухом. Тут такое сильное снотворное, что можно ногу отрезать – объект и не почешется.

– Только попробуй! Чтобы ни волоса с ее головы не упало, понял? Я сама тебе ноги поотрываю, и без наркоза. Все, где наш Санчо? Пошли, что ли, сывортку ставить.

Санчо (как и Гронского) нынче я так и не увидела, сыворотку ввел медицинский бот. Выдал с собой ряд цилиндриков, отчего стало ясно, что пробыть в девятнадцатом веке мне придется не меньше недели. Чтобы не шокировать публику футуристическим фидом ампул с сывороткой, хрупкие цилиндрики были встроены шкатулку, имеющую вид томика Руссо. Санд постоянно носила книгу с собой, такая ни у кого не вызовет подозрений, да и желания открыть подобную скучную муть вряд ли у кого возникнет, поэтому мое инкогнито не будет раскрыто.

Одежды, кстати, на объекте в момент изъятия было минимум – лишь длинная сорочка до колена и грубого плетения панталоны с кружавчиками. Копна волос была растрепана и неубрана. Отсюда, подключив весь свой интелллект, я вывела, что мадам выдернули не из оперной ложи, а из спальни.

…Дожевав пятый бутерброд, я глянула в зеркало на новую себя: отражение понравилось. Жгучие, чуть навыкате, черные глаза иронично блеснули, на пухлых щеках появились соблазнительные ямочки. Чертовка. Такая должна нравиться мужчинам. Я уверенно взяла под мышку корбку с тараканами, голубь, как старый знакомый, спокойно сел на плечо. Что ж, вперед, Варвара! Зажмурившись, шагнула в открывшийся портал. Ватная тишина всколыхнулась и заглотила меня.

30 июня 1842 года, Франция.

Отчего-то портал открылся в метре от земли, но падать оказалось совсем не больно: вывалилась я прямо на расстеленную смятую постель. Спальня была небольшая, дверь в смежную комнату была отворена, слышались шаги и негромкий мужской голос. Шурша, разбежались тарканы, голубь сориентировался куда быстрее меня и рванулся к окну. Озираясь и не понимая еще, где нахожусь, я поспешила окрыть ему створку. Деревянное окошко со множеством стекол с трудом поддалось, но бот вдруг задержался и внимательно поглядел на меня. Именно так, как делают голуби, повернув голову боком и моргая оранжевыми глазами-окулярами.

– Ну, что ты не улетаешь? – прошептала я, выталкивая птицу. – Вали быстрее, железяка несчастная! Не мешай работать!

– Душа моя, вы собираетесь? Надо ехать. Что тут… о, святая Бригитта, тут голубь!

В спальню, неторопливо повязывая галстук, зашел мужчина. Его французский язык был слабоват и «le pigeon» в его исполнении прозвучало совсемо по-русски – «пижон». Что ж, моему голубю такая кличка подойдет… Вали отсюда, Пижон! Я вытолкнула бота из окна, тот грациозно вспорхнул и умчался в небо. Мужчина же, не заметив подмены своей дамы, подошел к зеркалу и все так же спокойно продолжил завязывать свой длиннющий галстук.

Он мотал бант вокруг шеи и говорил, говорил, говорил. Акцент у него был славянский, но… нет, это был не Шопен. Мужчина был крупным, уже далеко не молодым, лет сорока пяти, а то и старше. У него были прибавлявшие возраст внушительные бакенбарды, наполовину седые густые волосы падали на лоб красивыми прядями. У губ уже намечались неглубокие складки. Серые глаза показались выцвевшими и довольно грустными.

– …И именно тогда, в Одессе, я понял, что за мной следят. Но кто? За какой надобностью?.. Кто-то бы сказал, что ссылка из Петербурга в Одессу и не ссылка вовсе, а так, чудачество, но я бы посмел ответить тому, что нет! Ссылка куда угодно, даже в Париж, всегда ссылка, почти тюрьма, ежели поэту запретить появляться на его родине! – он вздохнул, взглянул в окно на летающего в небе Пижона. – Поэт без родины, будто птица без крыльев. Не так ли, Жорж?

– Вы сказали, что за вами следили?.. – жалко промямлила я, мужчина кивнул и продолжил вещать.

Да, разговор, подслушанный с середины, без знания контекста, может оказаться провалом. Я вообще ничего не знала об этом человеке… Ну, не то, чтобы совсем ничего. Не Шерлок, конечно, но попробую додуматься. Итак, этот перец – любовник баронессы, это ясно. По его признанию, поэт. Славянин. Может, кто из русских в те времена бывал во Франции? Ведь речь шла об Одессе и о Петербурге. Какого поэта сослали из Петербурга в Одессу, а после он остановился во Франции? Вопрос несложный, любые знатоки взяли бы без минуты, особенно, если бы у них был мой компьютер в линзе.

Вопрос я прошептала, уткнувшись в подушку и изобразив, что зеваю и хочу еще немного подремать. Компьютер исправно выдал текст прямо на сетчатку глаза.

Прочитав, я вскочила, схватила мужчину за руки и восторженно воскликнула:

– О, боже! Сам Адам Мицкевич?! Великий польский и белорусский поэт? Героический боец с самодержавием, гений, которым восхищались Пушкин и Дельвиг? Но постойте, о связи Мицкевича с мадам Санд никому не известно…

Поэт хохотнул:

– Душа моя Жорж, я полагаю, сей факт так и останется в темноте. Ни моя несчастная супруга, ни наш общий добрый друг не должны знать – это истерзает их хрупкие души. Итак, наша с вами связь… Ох, и впрямь, звучит весьма гадко. Пусть будет не «связь», а «единство душ», хотя, едиство тел также было несомненно…

Поэт отвлекся от своего галстука, и в следующий момент я поняла, что схвачена в объятия чужим, совершенно незнакомым дядькой, и тот лезет с поцелуями. Пытаясь вывернуться, я пропищала: