– Вы же говорили, что нам нужно собираться…

– Действительно. Простите, Жорж. Отчего-то мне вдруг почудилось, что вы сделались совсем иной… Взгляды, движения, будто в вас вселился ангел… или демон?.. Очаровательная чертовка… Но, безусловно, я еще пребываю под чувствами от нашей ночи. Первой, но, надеюсь, не последней.

Ох уж эти говорливые поэты! Клад для шпиона, не иначе. Через полчаса, не вставляя в монолог Мицкевича ни слова, лишь изредка поддакивая, я выяснила, что мадам баронесса оказалась любительницей спонтанных интрижек. Оказалось, что она выбралась из своего имения Ноан в соседний городок Шатору под предлогом телеграмм или писем к издателю. Композитора и двоих своих детей она оставила дома. В единственной приличной гостинице встретила ожидающего лошадей Мицкевича, недолго думая, совратила бедолагу, отчего тот теперь был счастлив и летал, подобно Пижону. Сам поэт сейчас был лектором в Коллеж де Франс, где специально ради него открыли кафедру славянской словесности. Нынче он направлялся из Парижа в Леон и Гренобль, навестить местные университеты и дать выездные лекции, но, на свою голову, решил остановиться в Шатору, где и напоролся на веселую мадам.

Раньше Санд и Мицкевич были лишь представлены в Париже на концерте Шопена, но близко знакомы не были. А вот теперь «пообщались» теснее и решили, что поэт оставит на неделю свои дела и поживет в имении у баронессы. Хотя бы ради Шопена, которого они оба (каждый по своему) любят.

Пока мой новый Вергилий вдохновенно вещал, я оделась в мужской костюм баронессы и попыталась собрать копну волос хотя бы в какое-то подобие прически. Увы, с моим опытом в этом вопросе я оказалась бессильной. С детства мои тонкие, пушистые и почти прозрачные волосы стриглись коротко, всегда непослушно торчали в разные стороны и создавали облако вокруг тонкой детской шейки. Папка называл меня «одуванчиком» и грозился сдуть все пушинки, что вводило мелкую меня в бешенство и сподвигло в седьмом классе подстричься ежиком и дерзко обрить затылок.

Адам (могу же я назвать великого поэта по имени?..) перехватил мой беспомощный взгляд в зеркале:

– Увы, в сем деле я не помощник, но, полагаю, здесь справится любая служанка.

Он позвонил в колокольчик (так вот зачем эти бронзовые безделушки стояли на каждом столике!) и через полчаса ловкая девушка, лица которой я так и не заметила, сотворила чудо. Волосы были завиты и уложены в сложнейший низкий узел. К ним огромной булавкой была прикреплена шляпа, вернее, небольшой мужской цилиндр, кокетливо сдвинутый на бок. Образ мадам оказался весьма эффектным, особенно с мягкими кожанными сапожками (оба на одну ногу), замшевыми перчатками (это в июле-то!) и с маленьким хлыстиком в руках. Амазонка. Или извращенная Госпожа, кому что ближе. По глазам Мицкевича было видно, что второй вариант ему приглянулся больше, но я напомнила, что нам следовало бы поторопиться. Нужно ехать к Шопену, я и так задержалась слишком долго.

У хозяина постоялого двора, который отлично знал баронессу, я одолжила верховую лошадь для Мицкевича. Багаж поэта сгрузили на маленького ослика. Я активировала навигатор в линзе, неуклюже залезла в мужское седло вороной лошади Жорж Санд и попыталась направить ее в сторону дома, благо, Ноан был не очень далеко, около тридцати километров от Шатору.

Мы проехали мимо древнего костела, там шла служба и толпился народ, многие приветливо кланялись баронессе, снимали шляпы. Дальше обогнули небольшое озерцо и рощу и выехали из города по неширокой, извилистой и пыльной дороге. Она петляла по возделанным полям, вдалеке виднелись перелески, виноградники, иногда встречались кипарисы – пейзаж чем-то напоминал Сочи. Воздух был безумно чистый, деревенский, наполненный запахами цветов, навоза и конского пота.

Кобылу подо мной звали Колетт, у нее была милая рыжая звездочка во лбу, умные глаза и очень норовистый характер. То ли она не признала во мне хозяйку (что неудивительно), то ли я оказалась так себе наездницей, но вела себя моя лошадь строптиво – мотала головой, обиженно ржала и капризно постукивала копытом. По ее поведению выходило, что дорогу домой она знала куда лучше моего навигатора. Поэтому я доверилась своему транспорту, включив автопилот, то есть, опустив поводья. Чернобокая красавица успокоилась и резво потрусила вперед.

Рядом уверенно покачивался в седле Мицкевич. Он не любовался прекрасной природой, что нас окружала, а все глядел на мои ноги. Пусть и в брюках, но они отчего-то привлекали его внимание. Ах, ну да, дамские ножки в этом веке – особая тема, дающая для поэтов море вдохновения. А тут дама в мужском седле – ноги врозь. Скандал, право слово!

Я решила спустить поэта с небес.

– Дорогой Адам. Я, вероятно, дурной слушатель и вы, надеюсь, простите меня. Но нам нужно скрасить путь. Будьте так любезны, расскажите, кто следил за вами в Одессе? Зачем? Ревнивый муж?.. Нет, вряд ли. Скорее, здесь дело политическое… Вы не угодили русскому царю? Наступили на ногу великому князю Константину? А, все дело в том, что вы – поляк, а в Варшаве было восстание!

– Восстание было в тридцатом году уже при Николае Павловиче, а слежку я заметил еще в двадцать четвертом, при Александре. Вероятно, некие службы государя посчитали опасным круг моих знакомых, потому вашего покорного слугу объявили особой недостаточно надежной и прибегли к услугам филеров. Какое-то время я жил в Петербурге, потом служил в Москве, а свое отправление в Одессу посчитал ссылкой… до некоторого момента. Ах, Жорж, вы уж не ревнуйте, но в этом городе я встретил ту, что лишила меня всего: покоя, счастья, самой жизни…

– Вы встретили женщину? О, расскажите! Я обожаю истории про несчастную любовь!

– Вы же писатель, разумеется. Что ж, извольте… Итак, как-то раз я вышел из весьма недурного ресторана и заметил на другой стороне улицы подозрительного человека, который мелькал неподалеку уже несколько дней. Будучи изрядно навеселе, я решил, что проучу его, покажу, на что способны настоящие поляки. Пусть не на людях, но мы, несомненно, разобрались бы с ним как следует. Сжав кулаки, я направился было через улицу, но в следующее мгновение на меня налетела прохожая, которая стремительно шла наперерез. От удара о вашего покорного слугу несчастная упала, ее зонтик от солнца покатился по мостовой, шляпка слетела, белокурые локоны разметались и заслонили лицо. «Матка боска!» – выругалась она по-польски и добавила такую отборную тираду, которую не каждый ямщик в Варшаве смог бы повторить без стеснения. Признаюсь, я опешил, все филеры мира тут же вылетели из моей головы. Как так?.. Неужто в России кто-то знает польский язык столь великолепно?..

Я рассыпался в извинениях, подал бедняжке руку, помогая подняться. Пытаясь одновременно поднять парасоль, встать на ноги и убрать волосы с лица, несчастная жертва моей неуклюжести не торопилась подниматься. Все же в один прекрасный момент барышня справилась с локонами… и на меня посмотрели лукавые голубые глаза. Все, дорогая Жорж, с того момента я перестал жить как простой человек! Передо мной явилась сама Красота. Истинная, всесильная, могучая в своей кротости Красота. Красота, которой возможно простить все: коварство, предательство, ложь, измену. Все, что угодно, ведь само ее существование в этом мире дает ей право на любые грехи… Ох, слепец! Я тогда и не ведал, что наша встреча была подстроена… Вы не поверите, Жорж, эта дама оказалась полячкой! Она вдруг напомнила мне о моей родине, о запретной для меня Польше, и тогда я потерял себя окончательно.

Мицкевич вдруг замолчал. Глядя куда-то вдаль, неторопливо покачиваясь в седле, он прочел нараспев по-польски (компьютер в линзе исправно выдал неуклюжий русский перевод):

– Виновна ль ты, что вся полна ты обаянья

И что горит твой взор, как луч златого дня?..

Не вверилась ли ты мне слишком – от незнанья?

Не слишком ли творец нам много дал огня?..

Настроение польского гения из возвышенно-романтического перекатилось в меланхоличное. Демонстративно и как-то театрально он вытер слезу не очень чистым кружевным платком.