– И постилась по полной продовольственной программе, и спала на нарах, и мерзла, – продолжала странница, найдя в уголку темный ленинский образок и сделав звездное знамение средним пальцем левой руки, – и на лесоповал ходила, все огни и воды прошла, как в партийном писании указано. И к схимнику-старцу Вовану ходила поклониться в евонную обитель. Выстроили монахи-гулахи ему дачу на берегу речки вдали от всех, точь в точь Мавзолей, только из кедра. Обет он дал не есть на обед черной еды, пока Ленин не проснется. Черную икру, например, отказывается употреблять, выбрасывает в овраг, токмо красную употребляет. Ест ее с белым хлебом. Черный ему нельзя. Спит в гробу. А еще вот чево. Целую сотню я, представь милая, Ленинских Бревен вот этими руками сама заготовила для отправки на святые субботники. А иначе, как грехи наши тяжкие снимать – только этак вот и можно. Счастливая я теперь, свободная, ничего больше мне не надоть, лишь бы чаек только был. Теперича и сплю хорошо, как свои грехи-то искупила, да и своих близких-родных тоже. И за тебя, считай, тоже, милая, искупила. Хоть и грехов то на тебе – плюнь, не попадешь. Так что тебе-то, красавица ты наша, ручки свои белые, мягонькие не надо будет грубить понапрасну. Прибереги, будешь суженного своего ласкать да нежить. Дай бог тебе в женихи члена ЦК какого-нибудь моложавого – красавца писанного. Али генерала – оне тоже все партейные.

Кое-как выпроводив идейную паломницу на кухню к прислуге, Софи опять задумалась о том, что будет и что было, и что происходит сейчас. Зачем ей князь? Что она в нем нашла? А если без него? Что надо сделать для того, чтобы найти счастье и успокоение как-нибудь по-другому. Не вернуться ли домой, хоть на некоторое время, или остаться ждать чего-то здесь, отыскать какую-нибудь морковку в поле зрения, идти за ней, как ослик, все дальше и дальше, и не важно, что она не приближается, а все маячит на том же месте? Или просто идти, чтобы идти, лишь бы на месте не оставаться, вслепую двигаться куда-то. Только вот куда? И каким путем? Ведь их много. Неужели, чтобы ощущать радость и свет, нужно пройти такой же путь, какой прошла Параша? Ведь вон она какая счастливая, светится даже, не смотря на лохмотья и беззубье свое. Сама того не замечая, Софи встала и принесла из своего будуара флакон с валерьянкой. Вернувшись, подошла к портрету, висящему на стене. Она открыла флакон, поднесла к лицу и, ощутив запах, стала всматриваться в свое собственное лицо, написанное рукой князя, – долго, долго. Она пыталась через картину и знакомый запах увидеть и ощутить его самого, ибо знала, что эти ее написанные маслом глаза именно в тот момент отражают князя, тайком всматриваются в его лицо, ищут его взгляда, следят за его руками, занятыми работой. Такой она была, когда видела князя. И теперь, будто пытаясь таким образом слиться с полотном, она была уверена, что вернулась в то недалекое прошлое. Вот краска на лбу его, вот прищуренный взгляд, волшебное движение кисти в его опытной руке, задумчивость над тем или иным штрихом. Она почти явно это ощутила снова и уже ожидала, что вот-вот наступит истинное видение, вспыхнет какой-то свет, как вдруг вместо лица князя ей померещился какой-то голый, жалкий старик, смущенный, страдающий и стесняющийся своей наготы. В гримасе и взгляде его было многое – стыд, мольба, беспомощность, страдание, любовь и тоска, попытка что-то сказать, объяснить, понимание безнадежности и невозможности, грань чего-то, тупик. Софи вскрикнула и отпрянула назад. Видение исчезло. Это не к добру, – решила она. Все правильно, вот он какой князь на самом деле, не тот человек, каким она хочет его видеть или даже видит. Она его не знает. Не понимает каких-то темных, неведомых и невидимых сторон его жизни, не представляет будущего бок о бок с ним – что из этого получилось бы? Нет, конечно, он ее не любит. А иначе не увидела бы она таких безрадостных и странных картин в своем полубольном от транса поле зрения. Разве это не доказывает того, что надежды на князя беспочвенны, бессмысленны, безнадежны, опасны в конце концов. Вон их сколько вокруг – телеграфисты, военные, моложавые парторги и прочие. Стоит сделать только один шаг, и все устроится, утрясется, жизнь станет еще более комфортной и беспечной. А ежели так и продолжать, пытаться что-то предпринимать, посылать записки, умолять, мучить свою душу – все равно это может повлечь за собой какой-нибудь хаос, катастрофу, несчастье и если не сразу, то когда-нибудь потом. Софи была по-деревенски суеверна. Это то, что осталось у нее с детства от общения с крестьянскими подружками – теми бедными детьми, что жили в своих тесных жилищах с темными и малообразованными родителями, бабушками и дедушками. Поэтому увиденное и пережитое стало для нее серьезной гранью между хрупкими, без четких форм чувствами и той, открывшейся за чертой некой иной, чем она представляла, реальностью. Как будто шила она одежды, не зная кому шьет, лишь вообразив кого-то, да вот ошиблась. Что же еще, – думала она, – может означать видение? Нет, видно ничего хорошего, не к добру это. Забудь князя. Но душа ее не слушала этих беззвучных слов и шепота, она была тронута чем-то еще новым и непонятно чем.

Кресла партера и ложи Кировского театра были почти заполнены, и лишь последние опаздывающие зрители торопились к своим местам. Вот-вот должна была прозвучать увертюра. Слепили глаза наряды и драгоценности дам, сверкали золотом погоны и аксельбанты военных, блестели пикейные смокинги богатых партийных аристократов и прочих уважаемых людей, занимающих лучшие места и ложи. Давали оперу «Орфей и Эвридика». Ждали с нетерпением Понаровскую. Женщины мечтали увидеть и Асадуллина, модного нынче оперного певца-красавца. Оркестр издавал хаотичные звуки – настраивались инструменты, проигрывались сложные отрывки партий. Сам Журбин обещался встать у пульта. Знакомство Мишеля с приезжей москвичкой состоялось у входа в оперу, куда девушку привез казенный автомобиль ее дяди и отца ее кузена Максима, которого папенька Мишеля уже неоднократно ставил сыну в пример. Сам Петр Саввович в последний момент сослался на занятость и отказался пойти в оперу, чем немало расстроил свою супругу, скучающую без развлечений. Мишель разгадал замысел отца. Вместо встречи с Софи, сегодняшний четверг ему придется провести один на один с какой-то приезжей москвичкой. Папенька, видимо, надеялся сблизить молодых и, возможно, размечтался насчет хоть отдаленно породниться со своим более удачливым в партийно-карьерных делах коллегой неким Иваном Федосеевичем. Максимку, сына этого продвинутого чиновника, Мишель не мог вспомнить, как ни старался. Мало ли с кем ему в детстве доводилось играть в казаки-разбойники. Теперь же Михаил Петрович обреченно, но намеренно раскованно, будто махнув на все рукой или плюнув, прохаживался по фойе, играя черепаховым лорнетом и ожидая в назначенном месте московскую барышню. Зачем это ему нужно? Неужели батюшка не отстанет от него? Так и будет продолжать вмешиваться в его личную жизнь, – думал Мишель. А если, ко всему прочему, она дурной наружности? А если у нее скверный характер? Наконец, сквозь окно фойе он увидел, как подъехал автомобиль, как резво выскочил водитель и открыл заднюю дверцу, и как появилась она – московская гостья. Они сухо, почти без улыбок, познакомились, обойдясь общими фразами и формальными вопросами друг к другу. Мишель рассеянно оглядел ее лицо и фигуру, но тотчас перестал думать о ее внешности, вернувшись к своим мыслям и проблемам. Сейчас он вдобавок чувствовал себя снова как-то болезненно. В голове шумело, мысли плохо работали. В гардеробной он помог ей снять легкое кринолиновое пальто. Сам он уже избавился от шинели, любимой трости и своих дорогих жувеневских перчаток. Нет, она была вполне в его вкусе, не смотря на противоположности во внешности – ее и Софи. Девушка была невысокого роста, с детским румянцем на лице, но с недетским бюстом. Волосы ее, светлые как лен, были аккуратно заплетены в толстую косу, на кончике которой красовался черных бархатный бант. Наряд не был излишне роскошным, присутствовали какие-то элементы народного костюма, но в остальном – элегантность и строгость, которые, видимо, тоже немало стоили. Лицо ее было чуть кукольное, но не карикатурное, светлое, хотя вовсе не бледное. Выражение глаз гордое и серьезное. Какому-нибудь приезжему южанину такая девушка могла бы показаться пределом мечты и желания. Мишелю бросилось в глаза и то, что на ней не было никаких особых украшений, но зато на выдающейся груди вызывающе поблескивал рубиновыми бликами комсомольский значок. Девушку звали Тасей.