– Да я, папенька, ни в коем случае не против продвижений. Я стараюсь, я ведь…

– Ах стараешься. Улизнуть стараешься побыстрей к этой своей… К этим твоим… – Петр Саввович протянул указательный палец к пустому стакану и держал его в этом положении до тех пор, пока супруга не поняла этот жест и не вылила остатки перцовки в стакан, который тотчас был осушен. – Вот, возьми Ивана Федосеича – сына он Максимку своего недавно женил. Вот это пара, всем на зависть пара! Согласен, она может не ахти и старше его значительно, и без маникюров ходит, бородавочка опять же на носике, зато в партии уже с того времени, когда вы с Максимкой с гувернантками по Летнему саду гуляли. А отец-то особы этой, ты хоть знаешь, кто? Покруче самого Ивана Федосеича будя. Выше титулярного партийного советника уже, в члены политбюро метит. Говорят, – перешел на шепот Петр Саввович и при этом даже оглянулся на всякий случай, – он даже с самим… За одним столом… Рюмка в рюмку… Короче, пили, приходилось как-то. Так-то вот. А если глубже взять, так дед ейный, ныне покойный, ведь тоже не прост был. Тока представь, в семнадцатом стоял внизу в первых рядах и Ленина за дряп пальто трогал, может даже за пуговицу, когда вождь с броневичка проповедь читал. Вот ведь положение. Кажись у них даже нитка сохранилась от польта ленинского, где-то в сейфе держат, никому не показывают. Вот это династия, брат. Вникаешь, чья внучка-то – жена Максимки? Вы ж в козаки-разбойники в детстве играли, а теперь он породнился вишь с кем и на тебя не посмотрит, ежели встретит где-нибудь в кулуарах. Вот это брак по-нашему, по партейному расчету. Максимка-то, гляди, и сам тоже теперь тянется, старается идти по стопам своей семьи и жениной, собрания не пропускает, выступает, на съезд пытается пробиться. Или, возьми, сынок Степана Виниаминыча… Да ладно, что уж перечислять их, умных людей. Умных в том смысле, как я понимаю, а не так ты или как твои волосатики это понимают. Вот что, братец, мы хоть с матерью тяжелы на подъем – на развлечения всякие ходить, да вот сегодня придется… Обещал я ентому самому Ивану Федосеичу племянницу ихнюю, Максимкину кузину, что из Москвы приехала, сводить на оперу какую-нибудь. Приехала к ним… Она планирует закончить курс в высшем партийном пансионате благородных комсомолок. Чуешь? Так что, сударик, пойдешь с нами, составишь компанию. А заодно и побеседуешь с разумной барышней, воспитанной, благородной и нравственной, познакомишься, глядишь понравится, встречаться будете.

Родители ейные уехали по дипломатической линии куда-то далече. А дочь свою отправили на попечение к нашему Ивану Федосеичу. Папенька ее и Иван Федосеич – братья они. В ложе-то нашей все мы и устроимся, поместимся. Только портки эти сними, есть у тебя во что одеться поприличнее. Да лорнеты-то наши, лорнеты, помнишь? Отыщи непременно, а то в прошлый раз без лорнетов сидели, как крестьяне на сходке. Кто-ж нынче без лорнетов по театрам ходит? А ты, матушка, веер свой не забудь взять, обмахиваться будешь. Все жены партийных работников так делают, нам негоже отличаться от других.

Мишель уныло подчинился папенькиному приказу. На душе стало отвратительно, и даже во рту как-то горько и омерзительно. Но что он мог? С отцом шутки плохи, придется подчиниться.

Она на сидела одна в пустой гостиной. Избавившись кое-как от гостей намного раньше обычного и почувствовав некоторое облегчение, Софи, не снимая ботинок, уселась с ногами в прюнелевые кресла и достала из пачки женского «Беломорканала» длинную изящную папиросу. Хотела было закурить, но тотчас передумала, смяла и бросила ее на столик прямо на книжку толстого журнала. Она прикрыла ладонью уставшие веки и на появившемся багровом фоне увидела мелькающие сонмы лиц, знакомые по сегодняшнему вечеру. Все они были лживы, циничны и неестественно льстивы. Среди них так и не было того, кого она хотела бы больше всего на свете видеть. Его давно уже не было среди посетителей ее вечеров. Он как будто безнадежно пропал. Тогда зачем все это, какая радость от этих остальных людей? Все, к чему она раньше стремилась – сделаться городской, влиться в общество, укрепить свое положение, затем подняться над всеми – все это как будто начало сбываться и одновременно стало терять смысл. Вспомнила и своего телеграфиста, околачивающегося у нее чаще других и по четвергам, и по прочим дням. Она нередко подумывала, а не влюбиться ли серьезно в этого тощего чахоточного обожателя-франта из богатой партийно-аристократической семьи. О, какие перспективы открылись бы. Как будто влюбиться можно так же, как решиться прыгнуть в воду или дотронуться до горячего утюга. Но что из этого получится? В лучшем случае что-то вроде взаимной привязанности сурка и Бетховена. Бетховеном она представляла, разумеется, себя. Размышления прервал какой-то шум в прихожей, чьи-то голоса. Рука Софи оторвалась от лица, она открыла глаза. В них светилась напрасная надежда. Нет, это не был князь. В дверь постучалась Аксинья.

– Барыня, там странница-паломница одна оченно хочет вас видеть. Парашей назвалася. В лохмотьях вся, прямо ужасть, грязныя лохмотья-то. Говорит, что с матушкой вашей встречалась, в колхозной деревне нашей побывала у прошлом месяцу. И сюды пешим ходом пришла да на подводах.

– Святые партийные, да что же это такое? По чьей милости? Послал же Ильич, да еще и под вечер? Проси, однако. Может что-нибудь про матушку с батюшкой хочет сообщить.

В гостиную буквально влетел комок каких-то жалких тряпок. Вбежавшая угодница мелькнула мутными восторженными глазами и морщинистым серым лицом, всплеснула грязными руками и бросилась целовать белые руки Софи, носки ее ботинок, причитая при этом, как будто знала хозяйку с детства. Софи поморщилась, однако дала себя расцеловать. Странницу она никак не припоминала. Может быть батюшка за какие-нибудь заслуги отпустил ее из колхоза, и вот она, свободная, постранствовав, вернулась повидать бывших хозяев и даже вот сюда в город заглянула?

– Ой, барышня ты наша, красавица, красный ангел-пионер небесный во плоти. Батюшка с матушкой твои рассказывали, а я то, дура, и не поверила. А ведь и правда – звезда предрассветная, да и только. Бровки-то вон, как ворон черные, а личико-то, личико – никакой сурьмы с белилами не надо. Худенька, легка, как серна. Одета, обута, словно куколка и светится, как Надежда пречистая Крупская наша. Разве признаешь, что не городских и не партийных кровей родом? Правду чистую на полном говорю суриозе. Вот те звезда, – пере-звездилась странница.

– Полноте вам, Прасковья э-э-э…

– Парашей, Парашей зови, милая. Вот, гляди, родная, – странница достала из под лохмотьев что-то завернутое в газету «Сельская жизнь» и разворошила пакет, – матушка твоя послала сарпинковый платочек и карточку Ленина. Держи, душа моя. Всю дорогу шла и боялась, как бы разбойники не отобрали. Старики твои живут не тужат, как у Ленина за пазухой, тебе приветы передают, да скучают, когда работы нет, зовут приехать.

Волна грусти нахлынула на Софи, когда она увидела эти неприхотливые подарки родной матери, и чтобы не расплакаться, стала расспрашивать странницу о ее скитаниях.

– Ой, милая барышня-красавица, ой, где я только не побывала, ой, чего только не перевидала в тех местах, откелева пришла. По всем ленинским местам прошла, в шалаше спала и по лагерям-гулагам тоже прогулялась, через всю страну пешком шла. И в Акмолинском женском побывала, и в Воркутинском лагере, и в Норильском, и в Соловецком, во всех Пермских, всего не перечислишь и не запомнишь. Везде монахи-гулахи и монашки-гулашки встречали, как родную, кормили, поили… Ой, матушка-раскрасавица, чайку бы. Нонеча нам ведь ваших деликатесов не надо, только бы чайку попить с дороги, погреться, а то уж больно устала и буду много довольна. Да и зубов-то у меня – только чайничать и осталось.

– Конечно, конечно, как же это я сразу… Аксинья, – крикнула Софи и резко позвонила в колокольчик. – Чаю Параше, – приказала она, как только Аксинья просунула закутанную в белый платочек голову в просвет двери.