Ведь Софье в ту пору было уже семнадцать лет. Родители только ахнуть успели, когда услышали ее твердые намерения оставить деревенскую беспечную жизнь и переселиться любыми путями в город. Ни уговоры, ни слезы не смогли повлиять на решение девушки. Делать было нечего, и Александр Модестович решился написать в Петербург своему пожилому старшему брату, который давно уже ходил вдовцом и помышлял остаток отпущенных богом дней прожить в спокойном месте в деревне. Лучшего он и не мог представить, как провести старость на лоне природы по соседству с братом. Двухкомнатная петербуржская квартира дяди решала многие проблемы.
В то раннее утро проводов колхозный старый грузовичок стоял наготове уже с вечера и до отказа был забит нужными и бесполезными вещами, которые собирали заботливые руки Алевтины Савишны. До станции было немало верст, да и дороги никудышные, поэтому задерживаться не было времени. Незадолго до отъезда Софьи мать перестала спать, а все думала по ночам, что еще понадобится Софьюшке там в большом городе. Она и плакала, и вставала среди ночи, зажигала лампочку и читала Ленина, чтобы как-то заглушить свою боль и печаль. Но первоисточники не читались. Тогда она опускала на колени книгу и переводила взгляд заплаканных своих глаз в угол, где улыбался ленинский образ в нише. Крепился Александр Модестович, но и он нет-нет да и смахнет скупую слезу с ресниц, поскорее отвернувшись, чтоб не увидели. Очевидно было, что одну девушку отправлять в город было решительно нельзя, и заботливые родители снарядили в дорогу двух колхозных крестьян – девку Аксинью и молодого мужика Фрола. Аксинье было наказано одевать и кормить молодую барыню, заниматься уборкой, стиркой. Фрол же предназначался для более грубой работы, охраны и обслуживания, перестановки мебели, выбивки ковров. Ему было приказано также подменять кой в каких делах Аксинью, ежели девки не будет на месте по тем или иным причинам. Аксинье в городской квартире был приготовлен угол на кухне, где стояла длинная лавка. Фролу же нашлось место в передней на сундуке на мягком видавшем виды тулупе. Ну а как прошли сами проводы, описывать это – слез не хватит. Все то уж давно позабылось.
София прижилась в городе. Окончив курс в университете, стала самостоятельной и независимой, получила престижную должность в Ленинской библиотеке. Квартира после недавней скоропостижной смерти дяди, окончательно перешла в ее владение. Так она стала зажиточной петербуржской барышней, устраивала вечера, заводила знакомства с представителями творческого промысла. Она и сама пописывала стихи, которые, впрочем, не всякому были понятны. Софи их нередко читала своим гостям, хотя последнее время все реже. Стихи были одной из причин, почему она завела у себя четверги, на которые приглашала друзей, поклонников и каких-нибудь интересных знаменитостей. Она вскружила головы многим мужчинам, появлявшимся в ее гостиной. Одни пропадали и появлялись снова. Другие всегда старались быть рядом, ловили ее руки и взгляды, лелея пустые надежды в своих влюбленных сердцах.
К таким вот воздыхателям, к которым Софи привыкла, не подпуская слишком близко, но и не давая повода уйти прочь и навсегда, относился знакомый наш Мишель, как-то странно влюбленный в Софью Александровну молодой человек, или Михаил Петрович Звягинцев – телеграфист чахоточной наружности из Главпочтамта. Достоинств особых или какого-либо таланта в нем не было ни на грош. Хотя нет, имелось кое-что: у молодого человека хранился партийный билет во внутреннем кармане сюртука, и это давало определенные преимущества и виды на будущую карьеру, не надолго оставаясь в должности подчиненного. Этим он и пытался покорить сердце Софьи Александровны, ибо внешними данными близорукий и чахоточный телеграфист тоже особенно похвастаться не мог. Вечно на его лице было какое-то болезненно-кислое выражение, недовольство, неудовлетворенность и некое недоброе напряжение с бледностью. Редко на нем появлялась улыбка. А уж смех и подавно. Гардероб его, однако, был достоин похвалы. Он являлся владельцем американских панталон из особой прочной ткани синего цвета, плотно облегавших его худощавые члены, и заграничных туфлей на чрезвычайно толстой подошве, что очень ценилось среди молодежи Петербурга. Он вырос в семье сравнительно богатого и влиятельного партийного чиновника, имевшего чин действительного партийного советника Петра Саввовича Звягинцева, служившего и по сию пору. Михаил Петрович жил до сих пор с родителями, пользовался многими известными льготами отца и имел помимо доходов от службы солидную прибавку от своего батюшки. Вдобавок ко всему – доступ к распределителям, импорт, дубленки, пыжиковые шапки, возможность получения твердокопченой колбасы в количестве полкилограмма в месяц, ложа в Кировском театре, и прочее-прочее, что давала причастность к партийной аристократии. Матушка Мишеля, Варвара Тимофеевна, бывшая простой иждивенкой, в лучшие свои годы требовала нарядов и развлечений, но с годами успокоилась, постарела и подурнела, посиживая дома, скучая перед телевизором и поджидая мужа со службы. Да, действительно, Софи частенько пользовалась этим ценным знакомством и срывала лучшие плоды, держа телеграфиста в фаворах, но однако ж о какой-либо более тесной близости с этим поклонником в ее ближайшие планы пока не входило. Ибо был князь…
Да, ведь надобно еще представить и его – некого князя, о котором давеча было упомянуто. Кто таков? Князь, в отличии от молодого повесы с партийным билетом, был человеком бедным, безыдейным и беспартийным, бородатым, свободным и независимым. Он занимался живописью, как и многие писал портреты вождей и прочую чепуху, смеясь и радуясь легко заработанным гонорарам. Впрочем эти работы он либо не подписывал своей фамилией вовсе, либо ляпал в углу еле различимой краской что-то неразборчивое. Его тянуло к другому, истинному и настоящему, к чему он имел врожденное интуитивное влечение. Поначалу он пробовал себя в различных стилях и направлениях, пока, вдруг, не понял, что обладает своим собственным почерком. Чаще всего такие картины появлялись в те моменты, когда он уставал от дел и суеты, засыпал в неудобном месте и просыпался снова, но как-то не совсем, а лишь наполовину. Оставаясь в полусне, он не лишался работоспособности, а, наоборот, обретал то самое третье дыхание, о котором мечтают многие творящие, испытавшие когда-либо это удивительное состояние. В этом полутрансе он мог воплотить ту или иную свою идею так, что сам потом удивлялся, на что был способен. Именно эти работы пока им оберегались, хранились в кладовках и не показывались никому. Итак, он работал и спал, когда вздумается. Тратил гонорары, когда они появлялись, пил портвейн и не жаловался, если приходилось отказываться от пиршеств в периоды затишья, когда средства были временно на исходе. Иногда, правда, просил у приятелей в долг – но так, ненавязчиво и между делом, почти в шутку. Отдавать, естественно, никогда и не помышлял. И в этом тоже был юмор, а для кого-то оригинальность, то есть признак принадлежности к избранным, особым людям творческого сословия. Он был сыном некого военного чиновника княжеских кровей, в прошлом богатого, но не без скандалезной славы. У отца были и деньги и деревенька – милое колхозное имение «Путь к коммунизму» под Гатчиной душ пятьдесят колхозников, однако гульба и скверный характер родителя сделали свое дело. Супруга не выдержала измен и прочих ударов, заболела какой-то редкой женской болезнью и скоропостижно умерла. Сам же глава семейства, не достигнув сорокалетнего возраста и генеральского чина, погиб на дуэли с неким столичным флигель-адъютантом, служившим в свите самого генерального секретаря партии. Колхозное имение же свое дуэлянт проиграл в карты незадолго до кончины, не оставив сыну никакого наследства, кроме долгов. Молодой князь остаток своего детства провел в опеках своей тетки – одинокой и страдающей дюжиной непонятных болезней старой девы, проживавшей в пропахшем парами эфирно-валериановых микстур мещанском домишке на окраине Петербурга. Перед смертью она сошла с ума, разлила всю валерьянку по полу и обрызгала ею все стены – две добрые дюжины бутылочек, что были у нее запрятаны в тумбочке, и пыталась поджечь дом, видимо, думая, что валериана будет гореть как керосин. К счастью возгорания не произошло. В тот же день ее, усопшую, нашли на полу среди разбросанных стеклянных пузырьков и висящих в воздухе валериановых паров. А вокруг дома сновали коты, обалдевшие от разносившегося из всех щелей дома этого кошачьего опиума. В последствии дом и пустующий каретный сарай превратились в художественную студию и хранилище картин молодого князя. Некоторые близкие друзья называли князя Валерьяном, а дом – Валерьянкой («а не поехать ли нам, господа, в Валерьянку?»), намекая на вечно поселившийся в обоях запах лекарств давно уже почивавшей на погосте бывшей хозяйки домика. На самом же деле звали князя Адольфом Ильичем Шумаровским. Оригинальное нерусское имя ему придумал покойный батюшка Илья Сергеич в честь своего старого товарища Адольфа Ивановича Кукуевского, с которым служил во время Великой отечественной войны и которого потерял незадолго до победы.
