В моментально опустевший зал легкой походкой, в живописном окружении натурально – то есть природно – веселых и в пределах нормы оживленно беседующих людей, впорхнул депутат, так естественно – не путать с натурально – украсивший это историческое торжество. Увы, некому было троекратно прокричать «ура» знаменитому гостю, а по существу хозяину праздника – некому было даже приветливо подняться. Лучше в едином порыве! Мало, слишком мало очевидцев наблюдало пролет по залу валькирий, если пользоваться литературными уже найденными образами! Отсутствующие так никогда и не узнали, чего они лишились, поддавшись своей невинной слабости.

Роскошная трапеза своим продолжением имела официальный прием и концерт в городском театре. Всем был хорош концерт. Только получилась как будто некоторая неувязочка. Ну зачем нужно было обязательно выскакивать шармантной Маше Распутиной – такой тощенькой, такой голенькой – перед этой обмундиренной тяжелой старостью?

Надо сказать, в фойе было гораздо лучше. И совсем не скучно. Среди чуть привядших березовых стволов самым обычным – чтобы не сказать натуральным – образом притаились самые настоящие солдатские палатки, в которые с дружеской силой затаскивали развеселые девицы в кокошниках и сарафанах всех появляющихся мужчин. А в палатке никак было не уклониться от доброй чарки водки и котелка гречневой каши – отведайте-ка солдатских буден! Спасибо, что хоть щами не потчевали. Это после славного ресторанного пиршества!

Депутат веселился от души. Прямо-таки «Фигаро здесь – Фигаро там». И с ветераншами-то он отплясывает, крепко ухватившись за неуловимую талию. И в шалаши, то бишь палатки, он с сарафанными девицами запрыгивает. Да ведь и ветеранов никто как он приветствовал задушевным словом.

Ирине было скверно – неловко за всех этих немолодых усталых людей. Она с тоской думала, что на турбазе их ждет еще один акт праздничного представления. В программе предуведомлялось, что «будет джаз-оркестр и танцы до утра». Ей было откровенно скучно. Она считала, что можно было ограничиться рестораном и потом просто гулять по городу, который так и остался для нее незнакомым. Генрих же Людвигович, напротив, считал, что чашу удовольствий следует пить до дна. И потому, когда автобус привез их к усиленно освещенным – в связи с праздничным днем – дверям их приюта, он потребовал, чтобы они вместе со всеми спустились в зал, где уже гремела музыка и сияли крахмальной белизной и стеклом накрытые столики – выбирай любой! Пей! Гуляй! Однова живем! Все едино – такое в их жизни больше не повторится!

И тут приключилось то, чего, видимо, добивались общими усилиями устроители концерта и Маша Распутина. Буквально какой-то час назад в поникших ветеранских телах можно было увидеть только одно желание – спать. А теперь бывшие военные – и в форме, и без оной – отплясывали с юной страстью «Риориту» и непременное «Утомленное солнце», «Амурски волны» и «На сопках Манчжурии»… Как будто прокрутили назад машину времени и теперь – в начале сороковых – они – еще не генералы и даже не капитаны – пляшут с девушками из медсанбата, зенитчицами – с теми, кого они любили и кого они видели сейчас перед собой.

Ирине казалось, что она присутствует при каком-то массовом умопомрачении – им же нельзя так бесноваться – это кончится плохо. Но пары все ускоряют бег, рты смеются, глаза сияют и, едва не перекрывая гром джаз-оркестра, как официально было названо это шумовое оформление, звенят медали… «Эти люди еще не знают, что будет старость, но они помнят, какой была их юность… они не видят себя – в этом блаженство момента…», – думала Ирина, пытаясь увидеть танцующих их собственными глазами.

– Ирина Яковлевна, а почему мы не танцуем?

– Не знаю – вы не приглашаете.

Батюшки, да и с ним то же произошло. Ее твердо держали крепкие молодые руки и вертели ею как хотели. По моде сороковых Генрих Людвигович, плотно присовокупив даму к своему телу, при поворотах как бы пропускал ее меж ног…

Когда они легли спать, Генрих опять завел свою песню.

– Ирина Яковлевна, вы не спите? Почему вы молчите? Я же знаю, что вы еще не заснули… Неужели вам совсем не жаль меня? Вы совсем меня не любите?

– Генрих Людвигович, вы даже представить не можете, как разрываете мне сердце… я вас очень люблю, только вам не понять этого… я не могу вместе с вами вернуться в сороковые… Вы можете, а я нет.

– Ирина! Так вы любите меня! Идите ко мне!

– Я же сказала, что вы меня не поймете… Не надо ничего лишнего. Спокойной ночи, мон женераль… или колонель… Вы в любом звании хороши.

– Ирина, это бесчеловечно… Зачем вы согласились ехать со мной?

– Вот и я думаю, зачем… хотя ответ я знаю, но вам он ни к чему.

Утром, довольно поздно, поджидавший перед турбазой «Икарус» отвез всех гостей в центр, где предполагались разнообразные мероприятия. Но Ирина и Генрих Людвигович, которые покидали город ветеранского праздника вечером, прихватив свои пожитки, отправились домой к Маше, с которой сговорились накануне.

Маша жила в новом районе в отдаленной части города. Они довольно долго добирались троллейбусом, а потом пешком. Город на Ирину произвел удручающее впечатление. Под тяжелым небом унылые однотипные дома – когда-то розового или голубого цвета – а теперь грязно-серые. Более чем скромно одетые люди с серыми лицами. Единственный, по-видимому, признак достатка – уже отмеченные ею смушковые кубанки на редких женских головах.

Маша уже ждала их. На покрытом многострадальной клеенкой столе перламутрово переливалась подозрительная жидкость в графинчике от общепита. Укутанная чьим-то вязаным шарфом кастрюля с картошкой терпеливо ожидала их прихода. Около графинчика кособочились три мутновато-зеленые рюмочки – надо думать, греховный плод местного стеклодувного производства.

Широким жестом Генрих Людвигович выставил бутылку армянского коньяка «Три звезды» местного розлива и разную рыбную и мясную гастрономию – прикупленное по дороге.

– Значит, так: начнем с коньяка, как с напитка более деликатного, чем водка… Маша, это что у тебя в графине? Водка?

– Водка, водка… мне ли не знать – сама и делала, – радостно подтвердила Генрихову гипотезу Маша.

– А там видно будет, к чему перейдем – нам же торопиться надо… Ты-то пойдешь с нами? Обещала. Без тебя трудновато нам будет.

– Как это не пойду – обязательно пойду… мне с вами интересно побыть…

– Маша, а где у тебя руки-ноги моют?

– А вот – за дверью: чего надо сами найдете.

Вся Машина квартирка была шедевром конструктивной минимизации, а то, что именовалось совмещенным санузлом, превосходило все возможные фантазии. На площади никак не больше двух метров расположилась укороченная – как будто полусидячая, но, скорее всего, все-таки лежачая – ванна. В общем, для Маши, видимо, не имели значения размеры ванны. При ее росте она вполне могла там если не плавать, то уж блаженно растянуться… если бы вместо Маши или ее незнакомой им дочери не наслаждалась современнейшими бытовыми условиями свежесобранная картошка. Зажатый между хлипкой картонной стенкой и боком ванны унитаз вряд ли принял бы на себя объемы какого-нибудь уважаемого гражданина. Скажем, известного всем Виктора Степановича или даже певицы Надежды Бабкиной.

«Уж не для Маши ли специально конструировали эту квартирку-особнячок?» – подумалось Ирине.

– Н-да, и такую трущобу дали женщине, не за страх, а за совесть пестовавшей любимый город… Она после войны на вагоноремонтном заводе сорок лет оттрубила за эту, с позволения сказать, квартиру. Да и то, дали только потому, что Совет ветеранов во все инстанции письма слал – чуть не в Москве решался вопрос, – сердито говорил ей Генрих Людвигович, пока они поджидали замешкавшуюся Машу.

Еще в Москве Генрих Людвигович сказал Ирине, что главная цель нынешней поездки – найти место расположения его батареи.

– Я должен найти свой окоп, собственными руками вырубленный в этом чертовом базальте. В котором я чуть не год пролежал и в котором был ранен. Не знаю как, но я должен его найти – это мой последний шанс.